Сергей Смирнов - Дети выживших

Значит, Руаб, как и Аммар, тоже предал его.

— Разреши спросить, повелитель, — сказал Руаб. — Зачем ты поехал в Канзар?

Берсей усмехнулся одним углом рта.

— Было два списка, Руаб. Один — с именами тех, кого назвал пленный киаттец. Другой я составил сам — в него вошли те, кого он не назвал. Как ты думаешь, в каком из списков были имена предателей?

Руаб поежился. Сейчас этот могучий воин казался мальчишкой.

— Значит, предатели — те, кого пленный не назвал?

— Быть может, — ответил Берсей.

— И в каком же списке оказался я?

Берсей глубоко вздохнул.

— Не спрашивай больше. Ведь я приказал тебе убить Аммара. Но Аммар жив. Как и Ахдад…

Руаб внезапно захохотал:

— Ты болен! Ты просто болен, повелитель! Не зря каффарцы назвали тебя Безумным!..

В голове Берсея что-то лопнуло, и он увидел мертвецов, которые окружили его, и каждый хотел заглянуть ему в лицо, чтобы плюнуть.

— Зажгите светильник… — прохрипел Берсей. — Я умираю…

Он почувствовал, как немеют его губы, холодеют и теряют чувствительность руки. Он попытался шевельнуться. Потом захотел вздохнуть. И не смог.

Его дух поднялся над телом и долго-долго висел в дымовом отверстии, глядя вниз, на распластанное тело того, кто назывался Берсеем.

Внезапно появился Руаб с двумя стражниками агемы. Они внесли светильники. Следом появились три лекаря агемы и двое канзарцев. Они стали ощупывать Берсея, заглядывали ему в рот, в глаза, прикладывали уши к груди.

По небритой щеке Руаба скатилась слеза.

А потом вышли все, кроме двух канзарцев. Это были малорослые, как и все таосцы, люди с жесткими черными волосами и ловкими руками. Они достали Какие-то инструменты. Выбрили Берсею виски и лоб и буравом начали сверлить череп.

Берсей ничего не чувствовал. Он словно стоял сбоку, глядя на происходящее.

Брызнула кровь. Потом послышался режущий скрип. Бурав завращался быстрее, и из-под него вместе с кровавой пеной стала всплывать мелкая белая пыль.

Они просверлили голову с одной стороны. Потом стали сверлить с другой. Один сверлил, другой вытирал тряпкой выступавшую кровавую пену.

Потом они взяли что-то вроде стеклянной трубки, раздутой посередине, с мехами на конце. Опустили трубку в отверстие, и начали качать меха. В круглом сосуде появились кровавые сгустки. С чавканьем они плыли по трубке из просверленного черепа Берсея. Потом раздалось чмоканье — в сосуде оказалось что-то темно-зеленое, почти черное.

Лекари вытащили трубку и оживленно защебетали на своем певучем наречии.

Вошел Руаб. Дико взглянул на окровавленную, обезображенную голову Берсея.

— Что вы делаете? — вскричал он гневно.

Лекари стали совать ему под нос сосуд с кровью, что-то объяснять.

— Вот что было у него в голове, — сказал один на ломаном языке Равнины. — Это и есть его безумие.

— Но ведь он умер!

— Да. Но его можно оживить.

Руаб дернулся, как от удара.

Схватил за грудки стоявшего ближе лекаря и свистящим шепотом выдохнул:

— Никто… Никто не должен этого знать. Он умер.

Лекари непонимающе защебетали, но Руаб еще крепче прижал к себе лекаря, и другой рукой притянул к себе второго, так, что все три головы соприкоснулись.

— Пусть он умер. Для всех. Мы подменим тело, или саркофаг будет пуст. Это неважно. Главное, чтобы об этом никто не знал. Иначе — его убьют.

Руаб передохнул, отпуская лекарей и приказал:

— А теперь — оживляйте его!

Берсей увидел, как лекарь взял длинную серебряную иглу, начертил на груди Берсея, левее грудины, крест. И с силой вонзил иглу. Тем временем второй вставил в рот Берсея, достав до гортани, жгут с мехами на конце и принялся качать воздух. Замедленными, но уверенными движениями. Воздух со свистом вырывался изо рта, из носа, но лекарь упорно качал, а первый крутил иглу, то чуть-чуть поднимая, то опуская ее.

И внезапно Берсей понял, что он уже не висит в дымоходе, и не стоит сбоку. Он лежит, и кровавая пелена застилает ему глаза, и боль становится такой невыносимой, что превращается в тошноту.

Он провалился в небытие.

Тем временем его грудь вдруг выгнулась, наполняясь воздухом, дрогнули посиневшие веки, и гулко ударило сердце.

Лекарь вытащил иглу. Другой отнял от рта Берсея меха, сложил в свой сундук. Потом они вместе очистили раны на голове мягкими кусочками тростниковой ваты, смоченными в канзарской водке. Потом зашили кожу над дырами, обвязали голову длинной полосой белого полотна.

Потом вошел Руаб с тяжелой ношей на плече. Осторожно положил ее на пол, рядом со столом. Посмотрел на Берсея.

— Оставайтесь здесь. У вас ведь есть вещества для бальзамирования? Ведь вы умеете бальзамировать тела?

— Да, конечно, — ответил тот, что умел говорить на языке Равнины. — Каждый хороший таосский лекарь умеет делать мумии. А мы хорошие лекари.

— Значит, сейчас вы будете делать мумию.

Он нагнулся над холстом, который принес, и начал его разворачивать. На холсте лежала женщина, убитая в утренней схватке на площади, — женщина из женской агемы царицы Домеллы.

— Теперь она — Берсей, — сказал Руаб.

На мгновенье придя в себя, Берсей увидел, как его поднимают и укладывают на холст. А вместо него, на столе, лежал кто-то другой — и теперь лекари с сосредоточенными, в капельках пота лицами, разрезали ей живот, вскрыли грудину, и стали вытаскивать кровавые, фиолетовые куски. Но Берсей, к счастью, снова впал в беспамятство.

Руаб завернул его в тот же самый холст. Подошел к задней стене шатра, острым ножом надрезал его внизу, почти вровень с землей. И стал проталкивать в дыру тело темника. На той стороне его приняли еще две крепких руки.

Руаб бросил ковер, прикрыв разрез, вытер руки, испачканные кровью и землей. Повернулся к лекарям.

— Делайте все, как полагается. Никто не войдет сюда, а если войдет — так испугается, что не отличит Берсея от освежеванной свиньи.

Душной канзарской ночью, на полотне, натянутом между двумя седлами, Берсея везли куда — то два темных всадника. Стучали копыта. Из леса доносились визги и чмоканье обезьян, водяных крыс, мелкой ночной живности.

Утром запеленутую мумию Берсея вынесли на руках из шатра четверо воинов агемы. На повозке стоял простой деревянный саркофаг. Берсея положили в него и закрыли крышку. Сверху на голые доски набросили парчовый аххумский стяг, который использовался лишь для самых торжественных случаев, и хранился у войскового казначея в особом футляре.

А потом началось траурное шествие агемы. Из Канзара — в Сенгор, затем в Каффар, Азамбо. И везде, при виде катафалка, жители собирались вдоль дорог и плакали над Берсеем. Не он был безумным — они. Теперь это всем вдруг стало понятно.