Сергей Смирнов - Дети выживших

В темноте Астону никак не удавалось разглядеть, их. Внезапно у него мелькнула мысль, которая потрясла его до глубины души. Ведь это — демоны! Те самые демоны, над существованием которых он надсмехался в университетских диспутах, демоны, которых он отрицал, а людей, которые верили в них, — глубоко презирал. Ведь он имел на это право. Он завоевал право на безбожие, пройдя свой собственный крестный путь — от Клуа до Иерусалима, от Акко до Кордобы, от Гранады до Саламанки. Он вынес всё: унижения, рабство, побои, он пил морскую воду и жрал отбросы, которыми брезговали псы. Он выжил, он понял главное — человек сам творец своей судьбы. И тогда он решил узнать обо всём, что люди узнали до него. Он вырвался из плена. Он выучил множество языков. Он читал мудрейшие сочинения, написанные красивой вязью, и читать их надо было справа налево и снизу вверх. Он узнал всё о звездах, о тайнах алхимии, о магических числах и воскрешении из мёртвых. Он перешел несколько границ, выдавая себя то за нищего, то за странствующего монаха, то за крестьянина, то за торговца. Он учился в лучших университетах и спорил с самыми великими людьми того времени. И вот людей тех уже нет в живых, и даже кости их источены временем в труху, а он всё еще жив. Это означало только одно — он сам, без помощи небес, поднялся выше любого смертного. Он стал Богом. Но тени, следовавшие за ним из прошлого, никуда не исчезли. Он лишь отгонял их своими эликсирами и гремучими смесями, своими знаниями, наконец. Они все эти долгие столетия шли по его следу. Они выжидали. Их становилось всё больше с каждым лишним годом, отобранным у Вечности…

Астон попытался запеть. Это были слова старого псалма, старого, как мир. Де профундис клямави ад те, Домине… Слова вспоминались сами. Только он не пел их, он уже не мог петь: слова произносила сама темнота.

Между тем тени приблизились вплотную, и их стало так много, и запахи стали такими, что сомнений больше не оставалось.

Это были демоны, обернувшиеся псами.

Домине, эгзауди воцем меам…

Гнусный запах псины заполнил комнату. На руках, а потом и на лице Астон почувствовал зловонную слюну мерзких тварей. Они не рычали. Но глаза их горели желанием.

И когда его рука с легким треском, но совершенно безболезненно, переломилась в зубах самого наглого пса, старик внезапно почувствовал облегчение.

Потому, что страха больше не оставалось: он знал, с кем имеет дело, и знал, чем всё закончится. Наконец-то.

Он попытался сорвать с себя покрывало, выгнулся, подставляя псам высохшее тело.

Псы взвыли и впились в него со всех сторон. Его хрупкие кости ломались, простыни стали липкими. Горячие шершавые языки лизали простыни. Потом он почувствовал, как они лижут его бесчувственные губы, ввалившиеся щёки, заострившийся нос. И это было даже приятно — касание ада, ласка ада.

Но внезапно он вспомнил еще кое-что.

Глаза.

Он вздрогнул, он попытался защитить глаза, он забился всем телом, начал крутить головой, ему даже почти удалось спрятать лицо в подушку…

Бесполезно.

Ведь глаза, видевшие так многое — это самое вкусное для Него.

Если Он есть.

А Он есть, — и это Астон понял в последний, самый последний момент своей невероятно растянувшейся жизни.

Но Время закончилось. Оно стало пространством.

Амнак и Тухта сидели у погасающего костра, не глядя друг на друга. Они почти не притронулись к жирной баранине, приготовленной кровником Амнака, но зато выпили достаточно перебродившего кумыса. Тухта негромко напевал степную песню о звезде, которая закатывается: чем дальше хуссарабы уходят на юг, тем ниже звезда. Когда звезда исчезнет за горизонтом, никто из них никогда не найдет дороги назад, в Голубые степи, где текут голубые реки Джеты-Су.

Амнак изредка кивал. Он был согласен с песней Тухты, он был согласен с судьбой хуссараба, ушедшего слишком далеко на юг. С юга не возвращаются — об это пелось в старинных песнях, которые он слышал давно, в родных кочевьях.

Амнак встряхнул головой и сказал:

— Слушай, Тухта. Мы должны вернуться.

Тухта продолжал негромко напевать, качая головой.

— Мы должны вернуться, — повторил Амнак.

Тухта оборвал пение, покачался, не открывая глаз, и сказал:

— Ар-Угай сдерёт с меня кожу, как с Хуар-раго. Или бросит в горящий Ров, как Верную Собаку…

Амнак насторожился:

— Верная Собака погиб, и его бросили в ров мертвым…

— Да, — подтвердил Тухта. — Мертвым. Совсем мертвым. Был. Пока его не бросили в ров. И тогда он поднялся и побежал из огня.

Амнак покачал головой, погладил усы.

— Ар-Угай злой. Он хочет править всеми улусами, и потому хочет, чтобы мы поймали Хумбабу. Он возьмет ее в жены и станет Великим кааном, отцом Каан-бола…

Тухта открыл глаза.

— Перед тем, как огонь съел губы и язык Верной Собаки, он успел сказать:

— Пощади каан-бола. Да, так он сказал. Я слышал. А из огня не лгут.

Амнак откинулся, его лицо, красное в свете догорающих угольев, приняло озадаченное выражение.

— Ой-бой, Тухта! — сказал он. — Ты знаешь так много, что уже должен умереть!

— Ты тоже знаешь немало, Амнак, — сказал Тухта. — Степь разделилась. Ар-Угай хочет стать кааном, Камда тоже хочет стать кааном. Разве не так? Разве он не послал тебя взять Хумбабу, чтобы привезти к себе и сделать наложницей?

— Камда хотел другого, — покачал головой Амнак. — Он хотел стать царем Аххума, а Хумбаба стала бы царицей.

— Ой-бой, Амнак… — покачал головой Тухта с горькой усмешкой. — Ты тоже знаешь так много, что жить тебе осталось ровно столько, сколько займет дорога от этого перевала до стойбища Камды в Цао.

Они помолчали, каждый думал о своем. Небеса были мутны от облаков, и где-то в горах тоскливо перекликались волки.

— Сидящие у Рва берегут нас, Тухта, — серьезно сказал Амнак. — Думаю, не спроста. И еще я думаю вот что: если есть в степи честный человек, так это Каран-Гу.

Тухта подумал, вытер уголек, попавший в глаз.

— А Шаат-туур?..

— Шаат-богатырь слишком стар. Он годится только в няньки маленькому каану. Да и в няньки уже не годится: руки его трясутся, когда он поднимает лук, и стрелы летят мимо цели, жужжа, как веретено.

Тухта снова подумал. Кивнул:

— Ты прав, Амнак, кровник Камды из урочища Дикой Собаки. Я — кровник Ар-Угая из урочища Алсу. Думаю, нам надо породниться.

Амнак поглядел на уголья и сказал:

— Кровники темников не могут пролить крови друг друга. Но мы можем породниться, не проливая крови.

Он освободил халат на груди, взял пылавшую с одного края головешку и приставил ее к груди — там, где сердце.

Тухта взял ту же головешку, поворошил ею в костре, и, когда появилось пламя, тоже прижал ее к своей груди.

Потом они обвели за костром черту и пересыпали уголья в нее, будто в ров. И сели рядом, у рва, глядя в темные спины гор, которые смутно вырисовывались в небе.