Эльдар Сафин - Кровавые сны владык

Ничего действительно нужного, чего бы хватились или без чего бы не обошелся он сам, мальчишка не отдал: истертое седло со стременами, еда, какую добыть легко, дырявый бурдюк, хромая старая лошадь.

Можно было не сомневаться — если бы у Дайрута осталась хоть одна рука, среди подарков оказалась бы выщербленная сабля со сломанной рукоятью.

Следующие несколько дней он провел в седле, и это стало тяжелым испытанием и для него, и для животного, которое шло все медленнее, а дышало все тяжелее. Но, свалившись с лошади, Дайрут не смог бы взобраться обратно, поэтому он и ел, и пил, и спал, и справлял нужду в седле.

Дважды его замечали грабители, но подойдя ближе и обнаружив зловонного калеку на полудохлой кляче, предпочитали оставить его в покое.

Он был похож на сумасшедшего дервиша — одного из тех, кого сам так недавно вешал на деревьях.

Дайрута всегда выводили из себя косматые и грязные оборвыши, на всех углах оравшие о скором конце света. Хан Разужа любил их, и при нем нельзя было даже думать о том, чтобы тронуть безумцев, но, как только хан сменился, их всех переловили и отправили на тот свет.

От первой деревни его лошадь криками отогнали дети, во второй — история повторилась с той лишь разницей, что сердобольная бабка сунула в мешок недавнему хану небольшой кусок хлеба, сделанного из чего угодно, но только не из зерна: там была лебеда, крапива, древесная кора и, возможно, мука из рыбьих костей. Приложив немыслимые усилия, Дайрут вцепился зубами в подарок, кое-как поднятый коленом и обрубком почти до верха мешка.

К его собственному удивлению, он понемногу выздоравливал, раны на руках рубцевались, силы возвращались в тело, и только разум словно впадал в апатию. Перед глазами иногда вставал окровавленный отец и укоряюще мотал головой, и тогда ничего не хотелось делать.

Больше всего Дайрут желал, чтобы его остановили не слишком брезгливые разбойники, скинули с кобылы и прирезали.

Но однажды лошадь, так и оставшаяся для него безымянной, наклонилась перед ручьем, чтоб напиться, ее копыта подломились, она встала на колени, а через несколько мгновений завалилась на бок.

Падала она медленно, словно с неохотой, так что наездник успел вынуть ногу из стремени и даже поджать ее, хотя смысла в этом не видел никакого. Потом он долго пролежал рядом с тяжело вздыхавшей лошадью и думал о том, что рано или поздно умрет прямо здесь.

Однако через какое-то время обнаружил себя шагающим по узкой тропинке. Грязный рваный халат висел на нем, как на пугале, — за последнюю неделю Дайрут сильно похудел.

Зачем и куда он идет, бывший хозяин громадной Орды не знал и знать не хотел, но молодое тело жаждало жить, оно шло вперед, и апатичному разуму приходилось мириться с этим. Ноги делали шаг за шагом, глаза выискивали звериные тропы или самый легкий путь через завалы.

Боль стала привычным спутником — так же, как и собственная вонь.

Однажды на его пути попался василиск — громадная ящерица, с которой Дайрут легко справился бы, будь у него хотя бы одна рука и крепкая палка, но безрукий и уставший, безразличный ко всему, он готов был принять смерть. Василиск мерзко зашипел, отступил на шаг, а затем тело бывшего хана онемело — полностью, от кончиков пальцев на ногах до макушки.

Прошло некоторое время, и он вновь смог двигаться.

Василиск исчез, так и не покусившись на добычу: отпугнуло ли монстра то, как смердело от его жертвы, или же он был сыт и не собирался нападать — Дайрут не знал и знать не мог.

Он с трудом сделал первый шаг, онемевшие члены двигались неохотно, а потом пошел дальше, даже не задумываясь о том, что мог погибнуть.

Он шел вперед, почти уверившись в том, что у богов есть на его счет какие-то планы — возможно, ему придется испить чашу унижения до конца, стать нищим, испрашивающим подаяние на паперти у храма Светлого Владыки, или же прибиться к бродячему цирку.

Ему было без разницы, он просто шагал и старался выжить. Иногда он находил куст с промороженными еще с зимы ягодами и ел их, не боясь отравиться — и наедался, время от времени натыкался на какие-то грибы и жевал их, а потом обнаруживал себя все также бредущим вперед, и солнце все также светило сбоку сквозь кроны.

Дайрут не обращал внимания ни на боль в обрубках рук, ни на стертые до кровавых мозолей ноги, ни на слезившиеся глаза, ни на образы, то и дело встающие перед его мысленным взором.

Он смирился, но при этом чувствовал, что если ему удастся наесться вдосталь и отдохнуть, то боль — телесная и душевная — вновь начнет терзать его.

Утром бывшая столица Империи выглядела ничуть не лучше, чем в другое время суток.

Лик Светлого Владыки едва показался над домами, а на улицах было уже не протолкнуться. Люди и нелюди толпились, орали и толкались, слышались десятки наречий, и в этом месиве казалось возможным утонуть.

Жако стал совсем не тем городом, который несколько лет назад покинул Родрис. Изменились жители, изменились многие здания, но больше всего изменилось ощущение от этого места.

Бывший первосвященник, одетый, как множество местных небогатых торговцев, в серый кафтан и такого же цвета мешковатые штаны, подошел к главному храму Дегеррая и с сомнением принюхался. Кочевники сделали из святого места конюшню, причем не особо утруждали себя уборкой.

Родрис грустно вздохнул.

Он помнил, как двенадцатилетний служка драил крыльцо маленькой мягкой губкой из Дораса, специально отобранной из сотни подобных, привезенных сюда с побережья Внутреннего моря.

Он помнил, как отбирал лучшего мастера из полусотни художников, приехавших со всего мира, чтобы тот подновил потускневшие краски на куполе святилища, возведенном двести лет назад и расписанном сценами из жизни Владыки.

Он помнил, как злобный нарушитель, плюнувший на землю ближе чем в полусотне шагов от храма, приговаривался к плетям и неделе покаяния.

А теперь здесь находилась конюшня.

Родрис ждал нечто подобное и потому остался спокоен, когда молодой кочевник в не по-весеннему теплой шапке, отороченной рыжим мехом, просто оставил своего взмыленного коня у входа в храм и побежал по ступеням лестницы, ведущей в Цитадель. Скакуна же служки подхватили под уздцы и повели под своды бывшего храма — туда, куда ранее проходили лишь верующие.

Он не наложил смертельного проклятия ни на них, ни на обладателя шапки, не превратил в жабу нищего, сидевшего неподалеку от входа и нагло плевавшего прямо на стену, хотя, видит Дегеррай, ему очень хотелось.

Он просто еще раз вздохнул и пошел прочь.

Родрис знал, что придет время — и все изменится, все станет как раньше, и вновь здесь будут возноситься молитвы, песнопения и дым от благовонного дерева. Ну, или ничего этого не случится, но тогда и сам он будет мертв, а значит, думать об этом бессмысленно.