Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

— Сир Гварвин! Ваша милость!

И принялась приседать и кланяться как можно ниже, а из-за ее полосатых юбок высовывались при этом маленькие чумазые мордашки.

Гварвин спешился, и дети, точно суетливые карлики, напали на коня, схватили его за узду и потащили на двор. Конь шел за ними на удивление послушно, и Гварвину было очевидно, что крупное мощное животное подчиняется малышне только ради собственной забавы.

Когда Гварвин расставался с Фаншон, она была рыхлой неопрятной девицей; теперь же она сделалась как будто еще толще, однако при этом утратила всякую рыхлость. Жирок покрывал изрядные мышцы, и двигалась она уверенно и легко. Глядя на нее, Гварвин охотно верил тому, что рассказывали про Фаншон в городе. А именно: когда ее муж напивался, она разыскивала его в какой-нибудь харчевне, брала под мышку и преспокойно уносила домой, причем он не сопротивлялся, а лишь болтал руками и ногами и плакал.

Глядя на важную Фаншон, в чепце и кожаных башмачках, Гварвин поневоле начал улыбаться.

— Захотел вот посмотреть, как ты живешь, — сказал он ей. — Красивые у тебя дети. — И, понизив голос, спросил: — А нет ли среди них моего?

Фаншон густо покраснела и отрицательно качнула головой.

— Уж простите, ваша милость, но все они — от моего законного супруга и рождены после того, как мы с ним вступили в брак.

И подала ему сидра в большой глиняной кружке.

Памятен был Гварвину этот сидр — Фаншон сама его готовила еще до замужества. И даже кружка была ему памятна: с криво нарисованной птичкой. Когда-то они с Фаншон купили ее на ярмарке. Стало быть, выйдя замуж, Фаншон забрала подарок Гварвина с собой, в новую жизнь.

— Не забыла ты меня? — спросил он между глотками.

— Ты ведь и вы меня не забыли, ваша милость, — тихонько ответила Фаншон, — а уж я-то вас и подавно помню! Разве не вы дали мне хорошее приданое и приискали мужа?

— Верно, — согласился Гварвин. Он тяжело опустился на сундук, стоявший в единственной комнате, и уставился на Фаншон.

Дети то вбегали в комнату, то, шурша, исчезали. Гварвин провожал их взглядом.

— Жаль, что я не смог жениться на тебе, Фаншон! — вырвалось у него поневоле.

Она не ответила.

Тогда Гварвин спросил:

— Скажи мне, Фаншон, как ты переносила беременность?

Тут женщина очень удивилась.

— Вы ко мне за этим приехали, ваша милость? Спросить про мое здоровье?

— Нет, я приехал за советом, — ответил Гварвин чуть резче, чем собирался. — Меня интересует не твое здоровье, а твои беременности.

— Носить ребенка — всегда труд, но для женщины вполне посильный, — отозвалась Фаншон, все еще недоумевая. И вдруг одно подозрение посетило ее: — Уж не хотите ли вы, ваша милость, чтобы я родила для вас ребенка?

— Благодарение небесам, моя законная супруга сейчас в тягости, так что в бастардах надобности не возникнет, — еще более резко проговорил Гварвин. И вдруг вздохнул: — Я всего лишь хотел узнать, не… не портился ли у тебя характер, пока ты ожидала дитя.

— Характер? — Теперь Фаншон выглядела по-настоящему озадаченной. — По правде говоря, я постоянно что-нибудь ела, но мне это пошло на пользу. Видите, какая я стала видная!

Она развела руками, и ее необъятная грудь колыхнулась.

Гварвин подумал: «Какие разные они с Алисой, одна крохотка, другая громадина, но обе одинаково мне дороги…»

А вслух произнес:

— Дело все в том, что супруга моя, дама Мари, почему-то совершенно изменилась, едва лишь ощутила в себе наше дитя. Она сделалась холодной, раздражительной и как будто перестала меня любить. У меня нет ни матери, ни замужней сестры, ни даже тетки, чтобы спросить — обычное ли это дело, или же следует мне как-то обеспокоиться. Поэтому я и пришел к тебе.

Фаншон сложила руки на животе и пожевала губами.

— Вот что я вам скажу, ваша милость. Следует выполнять все ее пожелания, какие она ни выскажет, и терпеть, покуда ребенок не народится. Если дама Мари действительно вас любит, то с рождением ребенка она переменится к лучшему. А если этой перемены не произойдет — тут уж будьте начеку: рано или поздно она вас предаст.

— Ах, Фаншон, в тебе говорит зависть! — рассердился Гварвин. — Как ты можешь рассуждать о чувствах знатной дамы?

— Ваша милость, но ведь вы сами попросили меня об этом, — напомнила Фаншон.

— Ты зашла слишком далеко! — Гварвин хотел разбить кружку с птичкой, но Фаншон вовремя выхватила ее из его руки. — Мадам Мари де Керморван — утонченная женщина, почти неземная. Что означает для нее плотская страсть? Ничто!

— Плотская страсть означает для нее то же самое, что и для любой другой дочери Евы, — ответила Фаншон. — Если супруга не желает быть единой плотью с мужем, значит, дело плохо.

Гварвин встал и положил на сундук небольшой кошелек.

— Это для твоих детей, Фаншон, — сказал он. — Благодарю за сидр.

И поскорее вышел, чтобы не видеть, с каким сожалением она глядит на него.

"И почему это толстые женщины всегда выглядят такими житейски умудренными? — с досадой думал Гварвин. — Не потому ли, что сумели набрать вес и удержать его при себе? Непростое это дело, особенно если учесть, что случаются ведь и голодные годы… Без ума и хитрости тут не обойтись. Но все это не имеет никакого отношения к даме Мари".

Однако когда он вернулся в Керморван, все эти мысли рассеялись без следа. Дама Мари встретила его еще более кисло, чем прежде.

— Куда это вы ездили? — поинтересовалась она вместо приветствия. И с дьявольской проницательностью добавила: — Не прежнюю ли свою любовницу вы часом навещали?

Гварвин промолчал.

Мари добавила:

— Припоминаю теперь, как вы что-то рассуждали касательно бастардов — на тот случай, если у меня не будет от вас собственных детей.

— В бастардах нет теперь нужды, — пробормотал Гварвин и поскорее скрылся от горящих глаз Мари.

Он не хотел признаваться себе в этом, но обе женщины, и жена, и бывшая подруга, сильно смутили его.

Ребенок родился зимой, и это был мальчик — худенький, слабенький. Он даже не плакал, а жалобно скулил. Увидев его, Гварвин испытал острое разочарование: в мечтах ему представлялась крепкая горластая девчонка с вечно голодным ртом и сжатыми как бы в негодовании кулачками. Когда Гварвин вошел, дабы перед достойными свидетелями признать ребенка своим, Мари с самым равнодушным видом лежала на постели. Она даже не повернула лица в сторону мужа, рассматривала потолок и молчала.

Едва глянув на нее, Гварвин сразу понял, что лучше не поддаваться порыву и не бросаться к ней с объятиями и изъявлениями благодарности. Он сдержанно поклонился супруге — чего та, кажется, даже не заметила, и сразу приблизился к колыбели. Нарочно взятая из деревни служанка, вся в белом, в тугом чепчике, почтительно подала ему ребенка на развернутом одеяльце — точно предлагая съесть это жалкое тельце неприятного сиреневого цвета.