Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

Граф Ричард горько улыбнулся и взял Фому за руку:

— Фома, Фома, дитя мое, разве вы не знаете, какими ужасными сплетниками могут быть солдаты?

— Дьё пресерв муа! — Желая скрыть смущение, Фома снова перешел на язык «ойль», от которого, в исполнении Фомы, у графа Ричарда начинали ныть зубы. — Да кто же знал, что все так обернется! Разве мы не находились на вражеской территории? Добрый герцог Хамфри — воистину он добр! — объявил, что мы должны проучить фламандцев, и этим-то мы и занимались всю минувшую неделю. Разве не отдал он приказ предать огню Байоль?

— Это был первый город на пути его армии, — указал граф Ричард. — Нельзя забывать о том, что армия герцога Глостера не участвовала в сражениях, хотя и высадилась близ Кале именно с такой целью. Если готовую к сражению армию держать на сухом пайке, Фома, она прокиснет и сделается недовольной. Поэтому герцог Глостер как человек опытный бросил ее на Байоль, и его люди получили ту кровь, которой жаждали.

— А я даже кровь никому из разумных существ не пустил, — сказал Фома. — Где справедливость?

— Господь с вами, крестник, о чем вы толкуете! — вздохнул граф Ричард. — Вы со своими людьми и еще тройкой головорезов пробрались в монастырь…

— Правду сказать, мой господин, мы туда не пробирались, а вошли через ворота, — возразил Фома. — Эти монахини — весьма воинственные особы, совершенно как те амазонки, с которыми воевал Александр Макендонский. Они вооружились против нас вилами и посохами, а некоторые — лопатами, и в таком неподобающем виде выступили нам навстречу.

— Как вам удалось войти в ворота? — спросил граф Ричард. — Неужели они стояли открытыми?

— Видит Бог, они были закрыты, но мы вышибли их с трех ударов, такими они оказались ветхими! Бургундскому герцогу следовало бы лучше заботиться о своих фламандских монахинях! — ответил Фома. — А когда мы вошли, эти добрые женщины набросились на нас, точно дьяволицы, и ранили меня в руку — ведь я был первым, кто ступил на их землю!

— И чем они вас ранили? — спросил граф.

— О, это была дюжая послушница с широченным задом и ручищами как у мужика! — сказал Фома. — И она, да поможет мне Бог, саданула меня хлебной лопатой, да так, что потекла кровь! И это не я, а они проливали кровь, и при том мою собственную, а моя кровь принадлежит старинному норманнскому роду и нуждается в отмщении. И будь передо мной не женщины и не существа третьего пола, коими являются все монахи, но мужчины, клянусь, сэр, я бы здорово им отомстил!

— Зачем вы вломились в монастырь?

— Разве солдаты, эти непревзойденные сплетники, ничего на сей счет не болтали?

— Солдаты болтали, будто вы желали учинить насилие над монахинями, — сказал граф Уорвик.

Глаза у Фомы побелели от гнева:

— Никогда я не стал бы такого делать — для чего бы? Нетрудно найти девушку, которая получит от этого радость и взамен обрадует тебя; что до монахинь, то половина из них страшнее смертного греха, а другая половина попросту стара. Нет, сэр, мы жаждали лишь монастырской ветчины и монастырского молока, ну и, может быть, немного монастырского полотна, только и всего.

— Хотите сказать, что не дрались с женщинами?

— Господь с вами, сэр, разве я могу драться с этими фламандскими женщинами? Любая из них вдвое толще меня и гораздо сильнее — кроме старух, но те сидели спрятавшись в соборе. Мы обнаружили их потом, и они осыпали нас проклятиями, и наше счастье, что по большей части мы ничего не поняли.

— Так что же на самом деле там случилось? — спросил граф Уорвик.

— А, — сказал Фома, — мой лучник Джон зажег дикий огонь, и амазонки, побросав свои вилы и лопаты, разбежались. Но дикий огонь никому из них не причинил вреда, в этом я могу дать клятву!

Он коснулся скулы, на которой темнело небольшое пятно — как теперь понял граф Уорвик, след от ожога.

— Мы прошли по монастырю как по завоеванной земле и везде заглянули, где только могло скрываться искомое. И наконец обрели монастырскую кухню, а там — обильные припасы. Мы взяли, сколько могли унести…

— И еще свели двух баранов и свинью, — напомнил граф Уорвик.

Фома сказал:

— Это не мои люди сделали.

Граф Уорвик выдержал долгую паузу, во время которой настроение Фомы становилось все хуже и хуже, а потом спросил:

— Скажите, крестник, это правда, что во Фландрии вы встречались с евреем?

Человек, назвавшийся Исааком (Фома сомневался, что это тот же самый, с которым он беседовал в темноте трюма), передавал сведения о дальнейших планах Филиппа Бургундского, и никому не следовало знать о том, что Фома Мэлори вообще с ним встречался.

Исаак назначил встречу близ монастыря, и Фома, прихватив кувшин вина и здоровенный монастырский пирог с горохом, улучил минутку и выскользнул наружу. Был яркий день, чему Фома не придавал значения — ночные свидания так же подозрительны, как и дневные; все зависит от того, кто и за кем следит. Впрочем, Фома был уверен, что сегодня на него никто не обращает внимания — они достаточно натворили дел в монастыре, чтобы еще какой-нибудь поступок мог обратить на себя внимание.

Исаак оказался моложе, чем предполагал Фома, рыжеватый и тонкий, с огромным хрящеватым носом и глазами такого размера, что они выглядели неестественно. «Как у мужчины вообще могут быть такие глаза?» — подумал Фома.

Исаак смотрел на Фому, долговязого и пьяного, и молчал. Фома же сказал наконец:

— Зачем ты позвал меня?

Исаак передал ему письмо и долго еще наблюдал в горестном молчании, как Фома прячет пакет под одеждой. Несколько раз Фома ронял пакет, потому что трудно было ему совершать движения, требующие ловкости, имея в руках пирог и кувшин с вином. Наконец Исаак сказал:

— Позволь мне подержать твои вещи, пока ты справляешься с этим письмом.

Фома сунул ему кувшин и пирог и запихнул письмо за пазуху. Потом спросил у еврея:

— Ты знаешь человека, который называет себя Джон Белл?

— Возможно, — ответил Исаак.

— Стало быть, и другого человека, который называет себя Ив де Керморван, ты тоже знаешь?

— Этого сеньора я никогда не встречал, — ответил Исаак.

Фома посмотрел на него пристально и понял, что Исаак не скажет ему ни одного лишнего словца, а все потому, что Фоме не верит никто, даже эти голландские евреи.

— Оставь себе пирог и вино, — буркнул Фома. — Я передам пакет тому, кому он предназначен.

— Это для графа Уорвика, — Исаак коснулся руки Фомы и тотчас отдернул пальцы. — Только для него одного. И хорошо бы об этом не проведал никто другой. Граф Уорвик сам разберется, кому рассказать, а кому нет.

Он вздохнул, словно сожалея о неразумии Фомы, после чего повернулся и тихо ушел.

— И где же пакет, предназначенный для меня? — спросил граф Уорвик.