Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

— Больше всего меня занимают их руки, — сказала как-то Аргантель. — У одних вместо рук — нежные, чувствительные бока, похожие на ленты, у других — жесткие щупальца с лишними пальцами, которые могут сосать кровь, у кого-то руки жесткие, как кузнечные клещи, а бывают и такие, у кого одна рука на спине и эта рука служит им вместо руля… Этим они отличаются от людей, у которых вместо руля — голова, и от корриганов, потому что наш руль — это наше сердце. И оно вовсе не слепо, Евстафий, как ты постоянно думаешь, о нет, оно очень хорошо умеет видеть! И на носу у меня тоже горит свет, — прибавила корриган, дотрагиваясь пальцем до кончика своего носа.

Эта игра так понравилась ей, что она сидела возле спящего Фомы и трогала свой нос, и теребила его, и щипала, так что в конце концов он сделался совершенно красным и как будто светящимся.

Наконец Алербах сказал:

— Довольно, Аргантель. Я верю тебе.

И увел ее на палубу — проветривать нос.

Эсперанс остановился возле человека, мирно спавшего на берегу. Человек этот не был похож на жертву кораблекрушения — его одежда не была мокрой, а сам он вовсе не выглядел несчастным. Волны тихо подбегали к нему и смиренно отступали, не смея коснуться его руки, откинутой в сторону, — видит Бог, человек этот спал разметавшись, как тот, кому ничего не грозит даже во сне. Потому что те, кого преследуют, сжимаются в комок, продолжал раздумывать над незнакомцем Эсперанс.

Он поднял голову и посмотрел на море, где не оказалось ни одного корабля, затем опустил голову и посмотрел на сушу, где не обнаружил ни одного следа, оставленного человеческой ногой.

— Следовательно, он упал с неба, — сказал себе Эсперанс, — однако это тоже невозможно, во-первых, потому что он несомненный человек, а люди лишены возможности падать с неба, а во-вторых, потому что на его теле не замечается никаких следов падения.

Он наклонился над незнакомцем, отвел волосы с его лица и вдруг отпрянул:

— Да я же знаю его! — сказал себе Эсперанс. — Это тот норманн, Фома Мэлори! Но как он здесь очутился и что позабыл в Керморване — вот серьезный вопрос, которым следовало бы озаботиться.

Он сел рядом с Фомой и стал ждать, пока тот проснется. А Фома все не пробуждался; должно быть, много хлопот ожидало его в неспящем мире, если он так охотно оставался в стране сновидений!

Наконец Эсперансу надоело ждать, поэтому он просто тряхнул Фому за плечо и проговорил:

— Эй, добрый господин, эй!

Тут Фома вздрогнул и открыл глаза.

На него смотрело чудовище, старое, как паутина, и невыразимо печальное. И Фома быстро закрыл глаза. Но чудовище не отступало и все трясло его за плечи:

— Просыпайтесь-ка, Фома Мэлори, просыпайтесь да отвечайте: что вы забыли на нашем берегу?

Затем Эсперанс дал ему напиться: на морском берегу людей часто мучает жажда, и вряд ли англичане составляют исключение.

Фома отпил из фляги, потер лицо ладонями и сказал:

— Ох, добрый человек!.. Что со мной приключилось?

— Понятия не имею, — ответило чудовище. Оно встряхнулось и окончательно сделалось снова Эсперансом. — Однако вы находитесь в Керморване, там, где мы с вами встречались сколько-то там дней назад, еще до сева, когда здесь разгружался английский корабль, а в трюме его сидел еврейский господин с бургундскими новостями из Фландрии… Помните такой случай?

— Разве я не в Англии? — удивился Фома. — Святой Георгий, что же я пил всю дорогу, если ничего не помню!

— Сдается мне, господин мой, вас следует отвести в замок, — сказал Эсперанс, — и хорошенько накормить, чтобы вы могли выспаться в нормальной человеческой постели. А на следующий день вы расскажете нам свои приключения.

— Может быть, лучше стоило бы пустить мне кровь, — сказал Фома. — Говорят, если человека околдовали, это может помочь. А если пустить кровь колдунье, то она потеряет свою силу.

— В замке нет никакого лекаря, кроме меня, — ответил Эсперанс. — А я могу лечить только в самых крайних случаях. И никогда еще я не пускал никому кровь, разве только моим врагам, но это было давно.

— Я вспомнил! — вдруг сказал Фома. — Ваш господин, сир Ив де Керморван, был ко мне добр, как я сейчас понимаю, хотя и говорил странные, а порой и обидные для меня вещи. И еще там был мальчик, который рисовал на табличках.

— Это Ян, — сказал Эсперанс. — С тех пор, как вы у нас побывали, он нарисовал сира Ива еще сорок один раз, и из них двадцать два раза вполне удачно, а девятнадцать раз — не вполне удачно, но сир Ив на него не в обиде.

— Вот поистине добрый нрав у вашего господина! — сказал Фома. — Я бы не позволил себя нарисовать ни единого разочка.

— По крайней мере, ущерба от этого нет, — сказал Эсперанс. — Ведь рисунок на восковой дощечке всегда можно затереть, чего нельзя сделать с дурным поступком.

— Кстати, о дурных поступках, — сказал Фома, вздыхая. — Мне надлежит поговорить с вашим господином, коль скоро я очутился здесь, а не в Англии.

— Но как такое вышло, сэр, что вы очутились здесь, а не в Англии? — спросил Эсперанс на чистейшем английском языке.

Фома ответил:

— Должно быть, тут замешано колдовство.

— Но я все равно кровь вам пускать не стану, — сказал Эсперанс. — Не хватало еще, чтобы вы у нас в замке от эдаких дел померли!

Сир Ив де Керморван принял Фому Мэлори вежливо, но не сердечно. Фома тоже держался настороженно: он понимал, что с ним произошло нечто странное, и понятия не имел, как сказать об этом незнакомому человеку, сеньору и владельцу замка.

Для начала Фома рассказал об осаде Кале, о том, как герцог Хамфри Глостер явился с подкреплением, когда все уже было кончено, и как он преследовал фламандцев на их земле и дошел до Сент-Омера, но ни Брюгге, ни Аррас штурмовать не стал, за что многие его втихомолку осуждали.

— Однако армия герцога была предназначена лишь для обороны Кале и не смогла бы, без специальных орудий, штурмовать Аррас, — заключил Фома.

— Разумно, — сказал Ив де Керморван. Он посмотрел прямо на Фому: — Мой человек Эсперанс говорит, вы спали на берегу.

— Видит Бог, никого я не хотел оскорбить этим поступком, — ответил Фома, — но с Божьей помощью да, сир, я спал на берегу.

— Как же вы очутились в этом месте? — спросил Ив де Керморван.

— Меня доставил корабль, который я считал английским, хотя на самом деле он был фламандским, — сказал Фома. — Капитан назвался Евстафием Алербахом, и у него были красные волосы. Помню, в первую минуту мне это показалось странным, но затем я заснул мертвым сном и очнулся здесь, в Керморване.

А сказав все это, он понял, что опять наговорил лишнего.

Однако взгляд Ива смягчился, как будто у него появился наконец повод увидеть в Фоме Мэлори человека, достойного доверия.