Генри Олди - Герой должен быть один

Злополучный шрам на лбу Лихаса стал темно-сизым.

— Да, мы! — Лихас стряхнул увесистую руку Телема и злобно сверкнул глазами. — Мы с Гераклом! Я, между прочим, уже шестой год за ним таскаюсь! А ты, дядя, бабу свою щупай, понял?!

— Шестой год? — быстренько прикинул в уме Никакой. — Это, значит, тебе на момент вашей знаменательной встречи было эдак лет десять… а Геракл как раз во Фракии у Диомеда-бистона кобылиц-людоедов отбирал! Слушай, Лихас, может, это ты и есть?!

— Кто я есть? — не понял Лихас. — Диомед, что ли?

Сейчас парнишка походил на оголодавшую крысу, загнанную в угол тремя сытыми и склонными к игре котами.

— Ты и есть кобыла-людоед! — добродушно заржал второй караульщик, хлопая себя по объемистому брюху. — Эх ты, трепло гулящее… давай, ври дальше! Куда вы еще с Гераклом ходили? За яблоками Гесперид?

— Не-а, за яблоками он меня не взял, — сокрушенно признался Лихас, хмуря реденькие белесые бровки. — Далеко, говорит, не дойдешь. Сам пошел, с братом. Я ему: «Что я, маленький?» — а он мне…

— А он тебе дубиной по лбу! — закончил за Лихаса Телем-Никакой. — Вот шрам и остался! Ладно, герой, держи — заслужил…

Тонкостью чувств Никакой не отличался, но Лихас успешно помогал убивать время и потому заслуживал поощрения. Так что Телем порылся в корзине с провизией, извлек желтое крутобокое яблоко и швырнул его парнишке.

— Ешь, поправляйся! Это, конечно, не яблоко Гесперид — но, с другой стороны, и ходить никуда не надо… Жуй, Лихас, и давай еще про амазонок! Правда, что ихняя царица сама Гераклу свой пояс отдавала, а тут Гера в чужом обличье бучу устроила?

— Это не Гера, — грустно вздохнул Лихас, расправляясь с яблоком.

— А кто?

— Это я.

Напарники Телема готовы были разразиться дружным гоготом, но Никакой исподтишка показал им кулак — здоровенный, волосатый и очень убедительный. Дескать, обидится бродяжка, замолчит, а нам тут еще часа три сидеть!

— Мы под их бабскую столицу в Фемискире, — продолжил меж тем Лихас, — целой армией пришли. Тыщ десять, если не больше. Только штурмовать не стали — Геракл решил посольство отправить. Племянника Иолая-возничего, потом Тезея-афинянина… ну, и меня. Тезея, значит, для красоты, Иолая для ума, а меня для безобидности. Вестником. Иди, говорит, Лихас, впереди и зеленой веткой размахивай. Только молчи, ради всех богов!

— Ну а ты? — не выдержал толстый караульщик, подмигивая Телему.

— А я не умолчал. Иолай с Тезеем сначала царицу Ипполиту умасливали пояс добром отдать, потом вместе с ней и советницей Антиопой ушли куда-то, а меня оставили. Стою один, как дурак, вокруг сплошные бабы с копьями… Молчу. Долго молчу, устал уже — тут наши возвращаются. Тезей весь мокрый, красный, одежда мятая; Иолай обычный, а царица с Антиопой пуще зари сияют! Отдадим пояс, говорят. Как не отдать царский пояс великому Гераклу?! Я смотрю — царица враспояску, пояс в руках держит, Иолаю протягивает. И советница без пояса, хотя за ее поясом нас не посылали. Ну, тут-то я и заговорил…

— И что сказал? — Телем сунул руку в корзину, собираясь вознаградить Лихаса еще одним яблоком, а то и лепешкой с ломтем окорока.

— Что, что… Сказал, что пояс царский не для Геракла, а для Эврисфеевой дочки, толстой ослицы Адметы! Втемяшилось дуре в голову, а ее брюхо только сидонским канатом обматывать! Так что пусть амазонки пояс локтя на два удлинят, а мы подождем. И показал, на сколько удлинять. Ох, и началось же… Тезея почти сразу в ляжку ранили, Иолай его на плечо — и к колесницам! Он, Иолай, знаете, какой бешеный?! Я за ними, веткой отмахиваюсь, гляжу — пояс этот проклятущий валяется, все по нему топчутся… Ну, я его за пазуху и сунул! Тут меня кто-то по лбу…

Договорить Лихас не успел.

Увлекшись рассказом, караульщики забылись и проморгали колесницу, успевшую подъехать почти к самым воротам.

Телем-Никакой, кряхтя, вскочил и кинулся проверять засовы. Убедившись в их надежности, он помянул болтливого Лихаса недобрым словом и прильнул к щели между створками, намереваясь рассмотреть приехавшего.

Рассмотрел.

Ничего особенного.

Крупный, видный мужчина средних лет стоит себе, опершись на борт, и на городские стены глядит.

Лишь глаза слюдой поблескивают.

Слезятся, что ли?

— Эй, Иолай! — донеслось со стены. — Ты как догадался, что я в Фивах?!

Телем-Никакой отбежал от ворот, задрал голову и обнаружил на стене Лихаса.

«Взлетел он туда, что ли?» — мелькнуло в голове у караульщика.

— Никак, — прогудел снаружи низкий, чуть хрипловатый голос колесничего. — Я тебе, обормоту, где велел сидеть? Ну?!

— Да ладно тебе, — тоном ниже отозвался Лихас. — Чего я в Тиринфе не видел? Скукотища… Лучше я с вами поеду. Ты вот думаешь, что я ничего не знаю, а я все знаю — и про то, что вы с Алкидом и Ификлом в Ойхаллию собрались, и про состязания у Эврита-лучника, и про Иолу-невесту… я под столом прятался, а вы и не заметили! Алкид еще ногой меня задел, а я взвизгнул — он и решил, что собака! Ты погоди, Иолайчик, я сейчас к тебе слезу…

Оторопевший Телем наблюдал, как парнишка некоторое время возится на краю стены — отчетливо сверкнула бронза тройного крюка, похожего на длинные когти, — потом Лихас ухарски присвистнул и исчез за гребнем.

— Веревка у него, — оправдываясь, буркнул толстый караульщик, виновато косясь на Телема. — Я и встать не успел, а он уже крюк закинул. И лазит, подлец, что твой таракан…

Третий часовой и вовсе промолчал.

— Слышь, Телем, — все никак не мог угомониться толстяк, — это который Иолай-то? Ну, там, за стеной… Тот самый? Возничий Геракла? Что ж это выходит, Телем?!

— Выходит, не выходит, — зло пробурчал Никакой и вдруг кинулся к засовам.

Он еле-еле успел — когда ворота со скрипом отворились, колесница уже собиралась двинуться прочь.

Рядом с коренастым Иолаем — при ближайшем рассмотрении возница оказался гораздо моложе, лет двадцати — подпрыгивал возбужденный Лихас, поминутно пытаясь ухватиться за поводья. Через плечо парнишки было перекинуто веревочное кольцо с крюком.

— Я это, — забормотал Телем, подбегая к колеснице и снизу вверх заглядывая в строгое лицо возничего. — Я хотел… меня Телемом звать…

— Гундосый? — странно дрогнувшим голосом спросил Иолай.

— Нет, Гундосый — это мой дед. А я… я — Никакой.

Иолай некоторое время пристально смотрел в глаза караульщику.

— Никакой? — уже спокойно переспросил возничий. — Никакой — это плохо. Это очень плохо, понял?! Человек не должен быть никаким, если, конечно, он — человек…

— Понял, — вздрогнув от непонятного озноба, кивнул Телем.

— А если понял, значит, уже лучше, — Иолай снял с левой руки массивное запястье. — Держи, приятель! Принесешь деду в жертву… пусть ему в Аиде икнется!