Андрей Дашков - Сборник Змееныш

К тому же он мог только догадываться, примут ли духи предков неприкаянного и неблагодарного скитальца, столько раз бросавшего дом на произвол судьбы и оставлявшего их ради сиюминутных выгод. Ему казалось, что он, Стервятник Люгер, остался прежним, но и оборотни и мокши последовательно извратили его сущность.

Никто не сумел бы провести четкую линию раздела между прошлым и будущим. Изменение было непрерывным, необратимым и, наверное, неизбежным, ибо отвечало самой природе вещей, в основе которой лежали непостоянство и движение от рождения к гибели. В ней же были заложены страх и причина страха, но последний по крайней мере был одним из человеческих чувств, то есть сомнительным наследством…

Стервятник влетел на чердак через разбитое окно и, несмотря на усталость, сразу же ощутил благотворное влияние этого места. Проникнув в дом, он оказался под незримым защитным покровом, сотканным магией многих поколений предков, и то, что духи беспрепятственно пропустили его, было хорошим предзнаменованием.

Как только завершилось обратное превращение, Люгер испытал почти забытое чувство безопасности и покоя. Этому чувству было далеко до подлинной умиротворенности, однако Слот позволил себе немного расслабиться и перевести дух.

В который раз его возвращение не сулило ему радости, а безлюдные неубранные комнаты выглядели нежилыми и навевали тоску. Чета Баклусов давно покинула поместье, сочтя своего хозяина погибшим и не забыв прихватить с собой кое-что ценное взамен невыплаченного жалованья. Но сейчас Стервятника меньше всего беспокоила пропажа столового серебра. Полы в доме были покрыты толстым слоем пыли, углы, окна, циферблаты часов и кресла затянуты паутиной, зеркала помутнели и отражали только силуэты.

Первым делом Люгер отправился в свою спальню и отыскал в сундуках зимнюю одежду. Потом он повсюду зажег свечи — много свечей, гораздо больше, чем это было необходимо, — и в разбуженном после долгого сна доме сразу стало светлее и уютнее.

Одевшись и согревшись, Слот невольно стал рассматривать свою руку — ту, что отросла вместо отрезанной, — ведь у него впервые появилось для этого достаточно времени. Он раскрыл ладонь, затем поднес ее поближе к глазам.

На ней не было ни одной линии.

Некоторое время он стоял в растерянности. Для верности провел пальцами по гладкой коже. Убедился в том, что зрение его не обмануло. Тогда что означало полное отсутствие линий на ладони? Еще не написанную страницу в книге судьбы? Но была ведь другая рука, исчерченная символами предопределений…

А может, все гораздо проще, и линии появятся позже, пролягут между складками кожи, будто борозды, пропаханные временем и тяжким трудом, или морщины на стареющем лице? И чем чаще он будет сжимать ладонь, тем быстрее увидит это… Такое объяснение происхождения линий было далеко не новым и начисто отрицало хиромантию. Но разве Стервятник не убедился в зловещем смысле некоторых знаков на собственном печальном опыте?

Лишенная привычных свидетельств ладонь, гладкая, как у мраморной статуи, недолго занимала его мысли. Получив смертельный удар от своего сына Морта, Люгер окончательно избавился от фатализма. Следовало подумать и о более насущных вещах.

Он испытывал звериный голод, и, к счастью, было, чем его утолить. В погребах сохранилось вяленое мясо, сухари и вино.

Он развел огонь в камине, благо хватало заготовленных дров, и пододвинул кресло поближе к кованной решетке. Очистив его обивку от пыли и паутины, уселся поудобнее и вытянул ноги к огню. Вскоре он ощутил приятную истому, и в течение вечера выпил две бутылки вина.

На какое-то время хмель помог ему избавиться от воспоминаний. Пламя и вино согрели его тело и, может быть, даже слегка отогрели околевающую душу. Во всяком случае, он спокойно спал в ту ночь — без сновидений и тревожных пробуждений.

Люгер безвыездно провел в своем поместье следующие тридцать дней.

Со стороны могло показаться, что он не знает, куда деться от тоски, но это было не так или не совсем так. Он чувствовал в себе незаметные внешне изменения — накопление незнакомой ему самому силы, постепенное вызревание намерения, которое затем вдруг обернется действием — решительным и неотвратимым. Он был подобен медленно натягиваемой тетиве. Приближался момент рокового выстрела. Бедняга Мальвиус и не подозревал, что ему пора готовиться к смерти…

Как ни странно, именно в своем доме Слот снова почувствовал притяжение земмурского меча. Словно невидимый и едва ощутимый шестым чувством луч бил откуда-то с юга — может быть, из Элизенвара, — и порой Стервятник попадал под его влияние. Тогда он осознавал, что для полной завершенности ему не хватает всего лишь одного — орудия мести и войны, которое было больше чем куском стали — оно было союзником.

Он готовился к предначертанному. Нашел бутыль с загустевшим бальзамом и смазывал им раны на груди. Вскоре они перестали его беспокоить. Клинки, хранившиеся в оружейной комнате, местами покрылись ржавчиной и налетом плесени. Он почистил их и приступил к ежедневным упражнениям с воображаемым противником и с манекенами. К нему возвращались былая быстрота движений и легкость выполнения боевых приемов.

По ночам он занимался магией и почувствовал более глубокий интерес к этому сомнительному ремеслу, особенно к тем силам и явлениям, что касались темной стороны. Едва ли не впервые он удостоил своим вниманием старинные книги и свитки, которые составляли самый ценный раздел библиотеки, собранной его более дальновидными предками. Оказалось, что многие редчайшие издания и рукописи избежали разрушительного действия сырости и времени. И только следы на полу напоминали об ущербе, нанесенном Верчедом Хоммусом.

Слоту стало ясно, что он совершеннейший невежда в делах, которые имели по крайней мере двухтысячелетнюю историю. Мир был пронизан благоприятными и гибельными ветрами, дующими в недоступных большинству людей областях жизни, а также течениями, увлекающими к смерти никчемный человеческий мусор…

Одну простую вещь, краеугольный камень магии, он уже знал: в этом мире невозможно победить, можно только отсрочить неизбежное поражение. Темная сторона поймала его в свои сети; обратной дороги не существовало. Он выбрал пугающее знание, и это было началом его мудрости, его старости и его конца…

Долгими зимними ночами он читал книги в переплетах из человеческой кожи и рассматривал рисунки, сделанные младенческой кровью. Из того, что было под рукой, он изготовил свои первые магические инструменты: восковую фигурку Мальвиуса, маленькую арфу, издававшую звуки только в полной темноте и вселявшую тревогу в душу ее создателя своей нечеловеческой музыкой, ажурное колесико на оси из стальной иглы, вращавшееся в фокусе зрительной трубы и вызнававшее тайны звезд, ловушку для призраков — непростительно жестокую игрушку, которая была свидетельством его ученической самоуверенности и опасного неведения.