Василий Жабник - Та сторона озера

— Я тоже тебя не забуду! — хрипло крикнул Филипп, отчаянно жалея, что не догадался попросить на память прядь волос или лоскут платья. — Прощай, принцесса!..

Фонарь ладьи ярко вспыхнул и погас, обрушив на озеро тяжёлую, непроницаемую тьму. У Филиппа перехватило дыхание. «Вот и кончилась, не успев начаться, моя нелепая сказка!» — смятенно подумал он, чувствуя вместо облегчения щемящую скорбь. Он уже успел озябнуть, но продолжал стоять и смотреть невидящим взглядом в беспросветную черноту до тех пор, пока не заметил, что мгла стала разуплотняться и таять.

— Пойдём домой, славный пёс, — обратился он к сидящему подле него Шерлоку.

Когда они добрели до крыльца, тумана уже как не бывало. Филипп погасил лампу. Тысячеглазое небо сонно жмурилось и быстро светлело, где-то в лесу на другом берегу размеренно отмеряла чужие годы кукушка, — Филипп не стал считать, сколько ему осталось, — а в зарослях калины возле дома рассыпа́л первые трели самозабвенный зяблик.

Спать не хотелось — хотелось напиться до беспамятства, но крепкого алкоголя Филипп не держал. Он взял ноутбук и принялся наспех, не исправляя опечаток, записывать то, что узнал от Альбаты. Пусть хотя бы её история будет со мной, думал он.

Через пару недель Филипп всё-таки не выдержал и сбежал с острова. Пребывать на нём при свете солнца и на вольном воздухе было ещё можно, но вот ночью в холодной постели внутри тёмного дома отсутствие Альбаты делалось невыносимым, словно все четыре стены и каждая вещь, от тростниковой циновки до висящей под потолком сувенирной жар-птицы из резных деревянных планок, тосковали по новой хозяйке и беззвучно умоляли Филиппа вернуть её. Да и он чувствовал, что вместе с Альбатой безвозвратно уплыла какая-то часть его самого: нечто очень большое и важное, о чём он никогда прежде не беспокоился — так здоровый человек не ощущает свои внутренние органы и не думает о них, — оказалось изъятым из души, и Филипп не знал, сумеет ли когда-нибудь заполнить образовавшуюся в ней ледяную пустоту. Его начали мучить кошмары, и он не смог бы сказать, какие были страшнее: те, в которых Альбата, в самый последний момент приказав ладье развернуться, возвращалась к нему, а он, обнимая и целуя её, с сокрушительной ясностью понимал, что очень скоро она всё равно покинет его навсегда — или те, где она, невыносимо бледная и худая, мучительно умирала у него на руках и её невесомое тело растекалось белёсым дымом. И всё же Филипп не стал бы уезжать так поспешно, если бы однажды утром не нашёл Шерлока крепко спящим на мостках и не догадался, что тот тоже скучает по Альбате.

Бесповоротно забросив опротивевшие до тошноты «Купола Г'Бала» и разругавшись по этой причине с издателем, Филипп начал новую книгу. Пересказав историю альбов и свою встречу с Альбатой он осознал, что по всем жанровым законам финал обязан быть другим. Поэтому Филипп отправил главного героя разыскивать сначала сказочный Алатырь-камень, а потом — Хозяйку Медной Горы, ибо только она могла пробудить дремлющую в самоцвете древнюю Силу, способную открыть проход между мирами, и все приключения увенчались классическим хэппи-эндом — у которого почему-то отчётливо чувствовался щемяще-горький привкус.

«Путь в Эксорию» вышел следующей весной и стал самой популярной книгой Филиппа. Критики пели ей осанну, хор читателей под управлением покаявшегося издателя требовал продолжения, но Филипп не отзывался на эту сладкую музыку. Работа над книгой оказалась для него единственным способом излить душу, выплеснуть переполнявшие, сводящие с ума переживания — не Пашке же, сволочи и цинику, в жилетку плакаться! — и когда Филипп поставил финальную точку, то почувствовал, что совсем опустел. Он выговорился до конца и ему действительно полегчало, но ему больше нечего было сказать. После того, что случилось на Альбатином острове, придумывать новые небылицы означало врать самому себе; да и предыдущие книги, чьи продажи тоже поднялись на волне славы «Пути в Эксорию», теперь вызывали у Филиппа только отвращение. Поэтому хвалебные рецензии на его новый бестселлер только раздражали его — что за радость читать об успехе, оплаченном утратой таланта? К счастью, помогающие смиряться с этой потерей разгромные отзывы тоже имелись — патриоты, скажем, порицали писателя за то, что его герой не только не стал препятствовать человеконенавистническим козням альбов, но и променял Родину-мать на бабу из вражьего стана, а некоторые православные вообще требовали запретить книгу за оскорбление их религиозных чувств — даром что зоилы, исповедующие атеизм, объявили её дешёвой апологией христианства, да и неоязычники Филиппа невзлюбили...

...Атер принимал непосредственное участие в воспитании полукровок. Давно прошли те дни юности Мира, когда королевич сам был молод и совершал необдуманные поступки — теперь он не торопился действовать, ибо что́ такое пара лишних веков тому, кто ждал своего часа десятки тысячелетий? Трижды альбские женщины брали себе новых людских мужей прежде чем Атер счёл, что его первый отряд готов выступить в Мир.

Но вот задуманное начало претворяться, и на местах перехода в Мире выросли святилища, где людские жрецы исполняли требы полуальбам, выдавшим себя за древних богов и пообещавшим почитателям различные блага, а непокорным — всевозможные кары. Доказывая свою сверхъестественную силу эмиссары королевича в ответ на молитвы и жертвы вершили с помощью волшебных самоцветов малые чудеса вроде исцелений — но не чаще, чем нужно, чтобы укрепить веру просителей во всесильное могущество чудотворцев, — и постепенно люди сделались полностью зависимыми от гнева и милости новообретённых господ.

Добившись от людей послушания полукровки принялись обучать их доступным знаниям и искусствам альбов. Под руководством лукавого Атера каждый наставник на свой лад кривил исконную науку, тем самым вплетая в её ткань ядовитую нить, и вскоре у каждого племени появились верования, обычаи и песни, непривычные остальным. Даже людское наречие, допрежде единое, исподволь разветвилось на многие говоры, отчего племена вовсе перестали понимать друг друга. Так королевич ослабил человечество, разделив своего врага изнутри и воздвигнув меж частями бывшего целого труднопреодолимые препоны, ибо терпеть чужие воззрения на Мир людям оказалось сложнее, чем не замечать иной цвет кожи, а вновь придти к согласию им отныне мешало отсутствие общего языка.

Разобщённые люди быстро сделались недоверчивыми и опасливыми. «Кто может знать, — тревожно размышляли одни, — не готовятся ли соседи пойти на нас войной, чтобы отнять у нас наши угодья и наши стада?» — «Ведь от племени, чьи женщины не заплетают кос, а мужчины не носят бород, и все говорят бессмысленными словами, следует ждать любой каверзы!» — полагали другие. «Лучше нам напасть на их страну первыми, защитив тем самым наших жён и детей!» — решали третьи, и алая роса опять, как когда-то, стала обильно проливаться на поля сражений.