Далия Трускиновская - Окаянная сила

— Да мало ли что она говорила, я и не слышал… — признался сдуру Федька.

— Когда дурак умен бывает? — спросил атаман, оборотясь к сгрудившейся за его спиной ватаге, и сам же себе ответил: — Коли молчит! Ты, Федя, у нас не просто дурак, а дурак впритруску!

Раздался смешок.

— Да ладно тебе, Баловень, — обратился к остроумцу мужик постарше. — Что делать-то с девкой? Отпускать-то — никак…

— Вот то-то и оно…

Тут вдруг Федьке взбрело на ум, что есть способ поправить дело.

— Дядька Баловень!

— Ну?

— Я на ней женюсь!

— Ого! — Такое отчаянное решение изумило Баловня до чрезвычайности. И прочие также остолбенели.

— Жених, блудлива мать… — заметил кто-то незримый.

Аленка села и одернула подол.

— Очухалась, дура? — Оказалось, что всё это время возле нее стоял еще один налетчик, он-то и протянул руку. — Подымайся! Кланяйся атаману.

Ноги Аленку не держали — едва ощутив ступнями землю, рухнула она перед Баловнем на коленки.

— Христа ради, не погуби…

— Да уж погубил тебя наш дурачина, — заметил Баловень. — Детинушка — с оглоблю вырос, а ума не вынес!

— Да женюсь я! — с пронимающим душу отчаянием завопил вдруг Федька. — Сказал — женюсь! Христом-богом!.. Сказал же! Все слышали — же-нюсь!

— Возьмешь высевок шесть щепоток, — озадаченно повторила Алена. — Размочишь в теплой водице. Размочила, ну?.. Мерку муки заваришь крутым кипятком, истолчешь пестом… Истолкла, ну?.. Пусть остынет, чтобы палец не жгло… Не жгло, ну?.. Смешаешь с размоченными высевками… Выйдет опара. Поставишь всходить…

Всё это она исправно проделала, и щепотки высушенных высевок, которые дала ей бабка Голотуриха, положила отмокать ровным счетом — ей ли, вышивальщице из царицыной светлицы, считавшей своими тонкими пальчиками не только семенной, но и кафимский, и бурмицкий крупный жемчуг, не счесть шести щепоток! Но что-то, видно, вылетело из головы, озабоченной совсем другими делами, и, хотя Алена в отчаянии не только хлебные ковриги, но и устье печи, и все углы в избе закрестила, печево снова не удалось.

Ни в горницах у Лопухиных, ни в Преображенском, ни в Коломенском, ни в Измайлове, ни, разумеется в кремлевских теремах ей не доводилось заниматься стряпней. На то есть Хлебенный двор, Сытенный двор, поварни… Дунюшку — ту учили хозяйству, потому что боярыне надлежит многое знать и слуг учить. А Аленка что? Рукодельница, комнатная девка, молитвенница. У нее и душа-то не лежала к бабьим делам.

Вот и наказал Бог…

Видно, в наказание за колдовские проделки поместил он Аленку на малом болотном острове, куда пробраться можно даже не тропкой, поди проложи тропку по топкому месту, а по приметам: то правь путь прямо на раздвоенное дерево, то — на разбитую громом ель. Жили там бабы, которым оставаться в селах сделалось уж опасно — жена Баловня Баловниха, другие жены с детьми и неведомо чья бабка Голотуриха. Там поставили им избы, туда принесли на плечах запасы крупы и муки, а навещали их не часто. Сидят в безопасном месте — и ладно, у мужиков руки развязаны.

Как вел Аленку туда за собой Федька — думала, не дойдет. Немалый кусок пути пришлось брести по сырому, упругому мху. Увязнуть в нем не увязнешь, а шагать тяжко, версты три Аленка еще держалась, а потом норовила на каждую кочку присесть. Ноги промочила, полы длинной ферезеи и края рукавов набрякли болотной водой — прямо тебе вериги, как у пустынника…

Федька шагал впереди — легко ему, долговязому дураку! Оборачивался и удивлялся — как это баба может от него отставать? Он-то с мешком за плечами, а она-то с пустыми руками… Весь день так-то шли, вечером добрались до жилья. Федька устроил Аленку кое-как в крошечной пустой избушке — прошлой зимой там жена Агафона Десятого с двумя детьми до смерти угорела — и повалился на пол, заснул — не добудишься. Утром же ушел, постылый, на прощание снова жениться пообещал!

Не думала Аленка, что доведется ей жить в черной избе с холодными сенцами, где не повернуться. Сейчас, пока осеннее тепло еще держится, еще бы ладно, а что зимой будет? Того гляди — холода припрут, ведь уж Филипповки на носу… При единой мысли о зиме Аленка принималась бормотать молитвы и креститься на единственный образ в углу, и тот — незнамо чей, до такой меры почернел.

Топила она не каждый день, и это было для нее мукой мученической. Дым из огромной черной печи шел в избу и ходил поверху, затем подымался под кровлю. Потолок и стены были сильно закопчены, воздух от дыма делался похож на банный.

И ведала ли Алена, привыкшая к ярким свечкам, да в последнее время — не сальным, а дорогим, восковым, что придется ей коротать вечера при лучине, воткнутой в железный светец?

— Бог в помощь! — загородив свет, на пороге встала Баловниха, крупная, плечистая баба. — Хлебы творишь? Ну-ка… Уже, пожалуй, получше.

Она потыкала пальцем в округлую корку — как в каменную стенку.

— Сколь долго мяла? — вздохнув, спросила Баловниха.

— Пока спина не взмокла, — честно отвечала Алена.

— Больно скоро она у тебя взмокла. Опять твой Федька ворчать станет — мол, сверху ножичком срежь, а в середке ложкой ешь… Ладно, покрой тряпицей, пусть отдыхают.

Вдвоем они перенесли все четыре ковриги на стол и покрыли их.

— Собирайся, купчиха, пойдем. Молочком сегодня разживешься, — пообещала Баловниха.

— Молочком? — Алена ушам не поверила. Коров на болотном острове покамест не завели.

— Постным молочком.

— Да у нас тут всякий день — постный, — сердито сказала Алена, еще не понимая, что опять затеяли островные бабы, и протягивая руку к ферезее, что висела на колышке, воткнутом меж бревен. Под ферезеей лежала кучка сухого мха — конопатить стены. Если не сделать этого, то уж проще пойти и утопиться в болоте, холодов не дожидаясь, последнее тепло из жалкой избенки уйдет.

— Ну, ты, купчиха! Пришла беда — не купить ли ума?! — прикрикнула на нее Баловниха. Алена лишь сверкнула на нее глазами — бабка Голотуриха сказала, что Баловниха и своего Баловня горазда ухватом перепоясать.

Словом, повела эта хмурая баба Алену на свой двор, а в избе у нее уж сидели и бабка Голотуриха, и Ульяна со своим грудным на руках, и Анютка, невенчанная жена кого-то из ватаги, кого — Алена еще не успела уразуметь.

На полу был разостлан большой плат, а на нем горой — лесные орехи.

— Садись чистить, купчиха, — велела Баловниха. — Складывай ядрышки вон в горшочек. И ты, Ульяница, тоже.

Сама она села на лавку и взяла на колени мису с высокими стенками. Большой деревянной ложкой, с силой нажимая на стенки, Баловниха принялась растирать там что-то густое.

— Водицы подлей, — сказала бабка. — Маслице легче отойдет.

Вода была тут же — в ведре. Баловниха очистила ложку о край мисы, зачерпнула воды и добавила в свое мешево несколько капель, да с такой задумчивостью на лице, словно боярыня, решающая, почем продавать тысячу пудов зерна.