Далия Трускиновская - Окаянная сила

Так уж вышло, что она оказалась в настоящем лесу впервые в жизни. И, не имея под ногами даже едва приметной тропы, вынужденная огибать каждое дерево и каждый куст, вскоре она дала такого круга, что, как ни прислушивалась, ничего расслышать не могла. Да еще и под ногами сделалось топко.

Испуганная этим Аленка стала озираться.

Она оказалась в ложбине между холмами, и вовсе непонятно ей было, как она сюда угодила. Холмы и взгорки окружали ее со всех сторон.

Ложбина была болотистой — ноги вязли по щиколотку. Но вокруг по склонам торчал впритык еловый сухостой, и хвоя осыпалась, чуть тронь. Елки, толщиной с Аленкино запястье, стояли до того часто, что протиснуться меж ними мог бы разве что заяц.

Но зайца тут не было, вообще ничего живого не было, и птицы тоже не пели.

Аленка попыталась вернуться тем же путем, каким пришла в ложбину, но сухостой словно спрятал прореху меж стволами. И хуже того — ей показалось, что елки теснее встали вокруг нее, словно загоняя ее в середину болотца.

Она перекрестилась и прошептала молитву Иисусову. Но не расступился вокруг нее сухостой, и хуже того — стволы, которые сперва показались Аленке прямыми, как бы маревом подернулись и стали кривиться, корчиться, вихляться.

Ноги, стоя на одном месте, уже ушли во влажную землю по щиколотку.

Вдруг Аленка вспомнила, как бабка Голотуриха твердила ей про здешних болотных бесов, а житье им было в трясине, обведенной кругом, а звалось оно — место спорчено, болью скорчено, а попадал туда человек, переступив сдуру незримый бесовский след, а следы те — как бы через один, потому что бесы, попадав на землю с небес, все переломали себе ноги и ковыляют, хромая…

Теперь стало ясно, почему никто до сих пор не обнаружил болотного острова: тропка туда, видать, вела самая что ни есть узкая, а вокруг — сплошные бесовские следы!

Осознав это и узрев внутренним взором свою неминучую погибель в трясине, Аленка завопила во весь голос, призывая то ли матушку Пресвятую Богородицу, а то ли свою родную мать, которой она и в глаза не видывала. Кинулась она сгоряча на сухостой, попытавшись раздвинуть руками стволы, да какая сила может быть в руках у комнатной, рукодельной, малорослой девки? Только ладони ободрала Аленка понапрасну.

Встала она перед непроглядной еловой стеной, перед стволами вихлявыми, перед хвоей ржавой, готовая еще раз кинуться на всё это — хоть грудью, хоть как, лишь бы не вязнуть в трясине! И умудрил Господь — прикрыла Аленка голову и лицо выставленным вперед локтем и, как телка перепуганная, всем телом бросилась на сухостой, продавила его, проложила себе дорогу, хоть и хлестали ее сухие, а не потерявшие гибкости ветки!

— Спасе! — позвала она, ломясь наугад и даже зажмурив глаза — хотя под согнутой рукой их бы хвоя не повредила.

Изнутри сомкнутых век вспыхнуло по золотой искре, но это была одна искра, и в середине ее светлый лик проблеснул, с темными глазами!

— Спасе!..

Выпала Аленка из сухостоя — и понеслась, не разбирая дороги, скользя по палой листве, руками размахивая. Дыхание занялось — а она всё бежала. И остановилась, когда чуть ноги не подломились.

Стоять было страшно — Аленка пошла, тяжело дыша…

— Ау-у!.. — неуверенно позвала она.

— Ау-у! — отозвалась то ли Баловниха, а то ли Катерина.

И досталось же Аленке за утерянное лукошко, уже доверху полное орехов! А она и объяснить не могла, как вышло, что она его потеряла.

— Так ясное дело — леший ее водил! — вдруг сообразила бабка Голотуриха. — А ты, светик, иным разом, как поймешь, что блудишь, сними одежонку, надень навыворот — мол, не ты это! Он и отвяжется.

И привели Аленку обратно на остров. А там великая радость — Федька объявился!

Обнаружила его Аленка за избушкой своей. В ожидании хозяйки, что накормит да напоит, Федька делом занимался. На запястьях у него были намотаны длинные ремни летучих кистеней, и он учился запускать вперед гирьку так, чтобы она, летя, сматывала с руки ремешок, да чтоб улетала не куда попало, а в нужное место.

Федька и цель поставил — вбил в землю длинный и тонкий дрын. Гирька долетала до него — и тут нужно было так сделать оборот кистью руки, чтобы ремень опять стал наматываться. Правой рукой у него уж кое-как получалось, а левой — ни за что.

Тихо матерясь, Федька осваивал науку.

Аленка остановилась у него за спиной, не зная — звать, не звать, а то, может, тихонько уйти к Катерине? У Катерины-то сегодня в печи густая каша с конопляным маслицем да пирог с капустой, а запивать — рябиновым квасом. У Аленки же — незадавшийся хлеб, да кадушка клюквы, да три луковицы, да четыре головки чеснока… Обещала бабка Голотуриха несколько снизок сушеных грибов для похлебки — когда грибы брали, Аленки еще на острове не было, она и не знала, что болотные острова бывают. А круп Федька еще только грозился принести.

Научилась Аленка Федьку ругать да костерить — и чуяла, что нужно как-то иначе, а как — не ведала. По пальчикам счесть могла она, сколько раз за свои двадцать два года говаривала с молодцами. Мир делился на два разных — на мужской и на женский. Мир был вполне продуманным — всякой девке, достигшей спелых лет, он подыскивал одного на всю жизнь мужа, а других мужиков ей как бы и не требовалось. Посты да постные дни не давали постельному делу приесться — и молодой муж обычно ласкал жену во всякое дозволенное верой время, так что о полюбовнике смолоду она и не задумывалась. Потом рождались дети, а потом, коли и случался бабий грех, — так проще было его замолить, чем менять устройство мира. Баба да кошка хозяйничали в избе, мужик да пес — на улице, и был в этом простой, но устоявшийся за столетия смысл. Свои радости были у мужиков, свои — у баб. И женщина могла прожить всю свою женскую жизнь радуясь, но не видя иных мужчин, кроме мужа, да свекра, да отца родного с братьями, да сыновей и племянников.

Аленке прекрасно жилось в женском мире — а теперь вот приходилось обустраиваться в каком-то странном, и некому было поучить, что да как.

Очевидно, Федька затылком увидел свою суженую. Резко повернулся — и гирька на ремне, возвращаясь, весомо стукнула его по бедру. Так что вместо приветствия был Аленке изумленный матерок.

— Чего лаешься, ирод? — спросила она. — Жених богоданный! Пшена принес?

— Какое пшено… Дядька Баловень меня прочь гонит, — хмуро отвечал Федька. — Говорит — второй год в налетах, кистень держу, как баба дохлую мышь за хвост… А я виноват, да? Меня учили? Коней укрючить не умею! А я ранее укрюк видывал? У нас-то не те кони, чтобы за ними с укрюком гоняться! Весной их за хвост не подымешь, а не то чтоб бегать! Я себе глухой кистень смастерил, а дядька Баловень говорит — ремешок короткий! Делай, говорит, кистень-навязень! Учись, говорит! Кому, говорит, ты неученый нужен!