Далия Трускиновская - Окаянная сила

— Поди, — согласилась Алена.

— А ты тут подожди, — велел он.

Она кивнула.

Федька стянул с головы шапку, постоял, зачарованно глядя на наддверный лик, перекрестился, поклонился в пояс, мазнув шапкой по серым половицам, и вошел.

Аленка стояла, словно окаменев. Руками сверху придерживала налившееся в последние недели чрево. При ее малом росте, щуплом сложении оно обозначилось ранее, чем у Дуни, и хлопот доставляло поболее. Аленке уже всё стало безразлично — лишь бы опростаться поскорее. Живучи на болоте, она потеряла счет дням и уже не понимала, когда всё это должно было случиться.

Плохая была зима, хуже некуда. Ульяна своего младенчика схоронила, Катерина — свою младшенькую… Лежали они неотпетые, так что Федьке нужно было еще сказать про то батьке Пахомию, чтобы отпел наконец безгрешных Яшутку да Марьюшку. Запечалилась Аленка — и так всё скверно, а тут еще венчанье напополам с отпеваньем.

Она потрогала языком опухшее нёбо и осторожно — зубы. Как-то странно сидели они теперь на своих местах. Аленке всё казалось, что они вот-вот возьмут да и вывалятся.

И больно было жевать, и есть хотелось постоянно. Оголодали бабы на острове. Баловниха — та не долго терпеть стала, однажды приперла дверь избы здоровенным дрыном, мужику не своротить, и ушла вместе с Баловнем. Хоть и опасно, да сытно, а с ее-то ручищами да плечищами она кистенем-навязнем не хуже мужика махать будет.

Тихо было возле церковки. В такой холод бабки богомольные по домам сидят. Если которая и выберется к заутрене, то не останется на паперти поболтать с ровесницами, живо домой уметется. В поповском дому избу топят — дым стелется, видать, снова снег падет…

Нежданно-негаданно к церковному крыльцу подъехали сани. Один мерин в упряжке, да сытый, бойкий.

Кучер, толстый румяный мужик, сошел на притоптанный снег и помог выбраться молодому статному купцу.

— Тут, что ли? — спросил купец, шаря обеими руками под мохнатой медвежьей полстью.

— Тут, Степа, — отвечал кучер, привязывая лошадь вместо коновязи к церковной ограде. — Слава те, господи, доехали. И засветло домой успеем.

— Эк далеко батя забрался…

— Всё окрест изъездил, — согласился кучер. — Все церкви. Ну, чего ты там?

— Держи, Афоня… Завалилось оно…

Стоя к церковному крыльцу задом и согнувшись в три погибели Степан протянул Афоне, не глядя, большую пистоль, а за ней — другую. Наконец он извлек замотанный в рогожу угловатый сверток, видимо, ларец.

— Ну, господи благослови обет исполнить, — выпрямившись, торжественно произнес он. — Ступай за мной, Афоня.

— Как же я в храм — вот так? — удивился кучер, предъявляя купцу в каждой руке — по пистоли. К тому же свисал едва ль не до колен кистень, ременная петля коего, казалось, приросла к широкому запястью Афони, так что на это оружие он уж и внимания, видимо, не обращал, и в церковь с ним входить не считал зазорным.

Степан огляделся.

С большим недоверием посмотрел на Аленку…

Тут, как на грех, из ее приоткрытых губ поползла слюна. Аленка быстро вытерла рот голой рукой, уже не удивляясь розовому следу — десны как начали кровить после Рождества, так и не переставали.

Более никого поблизости не обнаружил — ни единой живой души.

— Шалят здесь, Афоня, давно ли Сеньку Баловня гоняли? Так что сунь пистоли за пояс да и пошли. — Очевидно, и Степан считал, что в церковь без кистеня ходить как-то непристойно.

— А слыхали, что свой дуван Баловень у какого-то попа прячет, — заметил Афоня, выполняя приказание. — Поглядывай, Степа…

— И мы слыхали, — согласился молодой купец. — Эх, никак мне с этой докукой не перекреститься…

— Я за тебя, — пообещал Афоня, и оба вошли в церковку.

Аленка стояла на крыльце, моля бога об одном — чтобы ей не сделалось дурно в храме. Ее таки мутило, отчего бабка Голотуриха с Баловнихой едва не вцепились друг другу в волосы — бабка утверждала, что тошнота в последние месяцы предвещает парнишку, а Баловниха, сама выносившая шестерых, клялась и божилась, что Аленка носит девчонку. Чрево у Аленки выдавалось не сильно — и это обещало парнишку. Но по лицу пошли пятна — как перед рождением девчонки. С пола она поднималась, опираясь левой рукой, а что это означало, одни говорили так, а другие — сяк. Основательно перессорила Аленка со своим чревом всё бабье население болотного острова.

Ей самой делалось страшно при одной мысли о родах. Будь это в Преображенском или в Коломенском! Даже для нее, безмужней, истопили бы мыльню, позвали умелую бабку, не жалели сытной еды. Когда в царицыных хоромах сотня здоровых девок, а вокруг хором — целое войско, никого безотцовщиной не удивишь.

Аленка не представляла, как будет жить на острове с грудным младенцем на руках. Может, Федька, увидев дитятко, поумнеет? Может, повенчается — поумнеет? Воспользуется последним санным путем — мучки привезет, круп, сала? Репы, огурчиков солененьких?.. Холста — пеленать же во что-то надо? Хоть какую коровенку — бабы уж научат доить… Как же младенчика-то поднимать без коровьего молочка?

Подкатило к горлу. Аленка зажала рот, надеясь, что дурнота пройдет сама собой, и закатила глаза.

Смутно виделся ей образ над раскрытыми дверьми. Черные глаза смотрели строго и пронзительно, а лика было не разобрать, лишь слабенько светлеющий круг нимба.

И Аленка вспомнила Спаса Златые Власы.

Торжественная яркость светлого лица, и усыпанный звездами крест за ним, и взгляд не агнца — воина на путях Господних, словом, всё обаяние древнего лика озарило ее, как озаряло всякий раз в Успенском соборе.

— Спасе… — прошептала она. — Царю Небесный, утешителю, Душе истины…

И тот, далекий Спас услышал ее мольбу.

— Беги! — приказал он.

Аленка торопливо спустилась с крыльца.

В животе так толкнулось, что она встала, придержав его.

Ей вдруг стало ясно, что ребенок, который будет рожден на болотном острове, обречен на погибель — она просто не сумеет выкормить его! Она помрет там сама, помрет родами или после них, и ребенок — с ней вместе!

— Спасе!..

До ладных санок, которые привезли Степана с Афоней, было десять шагов. Крепкий гнедой меринок, пузатый и головастый, потянулся к Аленкиному рукаву губами.

— Лошадушка, матушка… — прошептала Аленка и быстро отвязала ее от ограды.

Теперь обратного пути не было. Она взяла лошадь под уздцы, торопливо провела кругом, возвращая на санный след, и оглянулась.

Никого не было на церковном крыльце.

— Спасе!..

Афоня оставил в санях кнут, и Аленка, кое-как перевалившись через край, схватила его, неловко замахнулась и не хлестнула, а шлепнула лошадь по крупу. Та нехотя пошла шагом. Аленка принялась бить ее кнутом изо всей силы, как получалось, и разогнала-таки! Сытый возник перешел на рысь и по собственному следу понес Аленку прочь от церкви, прочь от дурака Федьки, прочь от погибели!