Далия Трускиновская - Окаянная сила

Был он по-домашнему — в темно-зеленом зипуне, подпоясанном ниже заметного чрева, в простых портах, в сафьяновых невысоких сапожках удивительного бирюзового цвета. И выглядел почтенным посадским человеком, владельцем немногих, но процветающих лавок, не слишком обширных, но надежных промыслов.

— Эту еще где поймали? — осведомился мужик. — Этот алтын не нашего рубля. Чего молчишь, Фрол?

— Прикатила в наших санях заместо Степана Петровича, Петр Данилыч, — степенно сказал Фрол. — Говорят, когда кошка на сносях к дому приблудится — это к добру, а когда брюхатая баба?

— На Афоньку, что ли, просить пришла? — Петр Данилыч подошел к Аленке, смерил ее взглядом, сразу отметил чрево. — Кабы не третья дура за эту зиму… Силен, леший! Да не может же он на всех вас разом жениться! Ну, говори, кто такова и почто лошадь с санками у сына моего угнала?

Аленка изумленно посмотрела на Степанова отца. Мужик он, видно, был сообразительный — понял по спокойствию Фрола, что сын жив и цел, догадался, как Аленка в сани попала.

Но на прямой его вопрос и отвечать надо было прямо.

Рассказывать всю правду Аленка не могла — а половина правды тут не годилась, да и которую половину следовало бы выбрать?

— Лошадь с санками я у твоего сына угнала, Петр Данилыч, потому что иначе не спаслась бы, видит бог, — Аленка перекрестилась и опять отерла рот, стыдно было за ставшие привычными струйки сукровицы. — Я его с Афоней в церкви оставила, где батюшка Пахомий служит… А более ничего про ту церковь не знаю, ни в коем селе, ни в чьей вотчине.

— Я знаю. Неблизкий путь. Откуда ж ты такая взялась? — спросил Петр Данилыч. — Знаешь хоть, в какие места заехала?

— И этого я не знаю, — отвечала Аленка, мучаясь. — Ради Христа, выслушай меня наедине, не хочу при всех плакаться…

— Так это не Афонька тебя наградил?

— Нет, не Афонька…

— А сынок мой, стало быть, по сю пору в церкви с батькой Пахомием торчит?

— Да какой он батька! — вдруг на Алену напала злость. — С Баловнем покумился, хабар прячет! Обзетильник он!

— Ого! Ладно… — Петр Данилыч призадумался. — Да ты сядь, девка, не страдай. Фрол! Возьми Андрюху, возьми Леваша, факелы запалите, поезжайте Степке навстречь. В сани заложите Воронка, заодно и проездить красавца… Пистоли не забудьте, ну… рогатину, что ли… Давно у нас тут не шалили, давно Баловень не колобродил — коли встретите, не оплошайте.

Алена вскочила с лавки. Она вдруг сообразила, что Федька мог сцепиться сдуру со Степаном и Афоней, а батька Пахомий, воровской помощничек, ему подсобить… И раскрыла было рот, чтобы поторопить Фрола, да сукровица потекла — она и прихлопнула губы ладошкой.

— Да уж найдем чем Баловня благословить, — молвил Фрол. — На двух санях бы лучше.

— И то. Возьми молодцов из мастерской, охотников. Скажи — по алтыну дам.

— А ты, Петр Данилыч, бабу допроси, — Фрол недобро глянул на Аленку. — Чего она воровским языком лепечет?

— Что Афимьюшке сказать-то? — осмелилась подать от дверей голос Парашка.

— Ступай, скажи — скоро будет, пусть понапрасну не огорчается. Брюхатую бабу огорчать — последнее дело… — Петр Данилыч посмотрел на съежившуюся Аленку и хмыкнул. — А ты сядь и объясни толком — чья такова и почто шастаешь незнамо где. Обзетильник, хабар… Ступайте, ступайте!

Подождав, пока дверь за Фролом и Парашкой закрылась, Аленка, малость остыв и сглотнув тошнотворную слюну, поклонилась Петру Данилычу в пояс.

— Прости, батюшка, что я твою лошадь без спроса взяла. Не могла я иначе… А то бы так у нехристей и осталась.

— Так назовешься ты когда-либо али не назовешься?

Аленка громко вздохнула.

— Семью позорить не хочу…

— А придется.

При одной мысли, что Петр Данилыч узнает, что она из царицыных мастериц, и вздумает вернуть ее туда, где появляться было смерти подобно, Аленка зажмурилась от ужаса.

Только ложь могла сейчас спасти ее — и эта ложь была готова к употреблению…

— Я купецкого сына Василия Калашникова вдова, — сказала наконец Аленка, глядя в половицы. — Когда Васенька… Василий Игнатьич мой осенью помер, сразу после Иверской, тетка его, Вонифатия Калашникова вдова, Любовь Иннокентьевна, меня в Успенский монастырь снарядила, что в Александровской слободе. Постриг принять… Я не доехала — у Баловня оказалась… Он возок со всем добром отнял, куда кучер девался — не ведаю, а меня отдал товарищу своему Федьке Мохнатому, и я с ним жила…

— Хороша… — осуждающе заметил Петр Данилыч. — С ним брюхо и нажила?

— Не могла я сбежать от него, видит бог, не могла! — воскликнула Аленка. — Он же меня на болоте спрятал! Заимка у них на болотном острове, туда только они могут пройти, Баловень с товарищами! Там у них рымы! Дворы то есть… Только они тропку знают! Там Голотуриха живет, бабка Клещатого там живет, Баловниха там живет!.. Жила…

— Вон она где угнездилась! А пока ее искали, сколько баб осрамили! Ну, говори, говори…

В черных глазах Петра Данилыча было живое и искреннее любопытство. Хоть и обратился он без принуждения, однако ослушаться было никак невозможно. Да Аленке и самой хотелось наконец хоть кому-то поведать свои несчастья.

— Да что говорить-то… Сперва я уйти не могла — тропки не знала. Думала — приморозит, грязь схватится — и без тропки уйду. Потом — мясоед кончился, пост… А Федька, леший проклятый, мне только на Пасху шубу привез, в чем в церковь ехать… Без того — только от рыма до рыма добежать…

— Для какой это надобности ему с тобой в церковь ехать?

— Да повенчаться со мной обещал! Втемяшилось ему в дурную голову! Вот он в пост шубу-то и не вез, говорил — незачем! А как пост кончился, венчать стало можно, он привез ту шубу-то…

— Стало быть, это ты из-под венца сбежала?!

И Петр Данилыч неожиданно звонко расхохотался.

Улыбнулась и Аленка.

Тут-то она и не уследила — заметил Петр Данилыч кровь на ее губах.

— Цингу там, на болоте, что ли, нажила? — строго спросил он.

— Да не знаю я, что то за хвороба. Языком не шевельнуть, насилу говорю…

— Так. К батьке моему тебя сведут, он травознай, вылечит. Стало быть, купецкая вдова, а по имени как?

— Аленой кличут.

— В мае, выходит, родилась. Так и не дивись — тебе весь век маяться. Вовремя ты от своего Федьки убежала — санный путь совсем уж плох стал, кабы снег не выпал, еще денька два — и сиди жди, слякоть и грязево пережидай. А теперь, гляди, с неделю продержится. Твое счастье, что знавал я Вонифатия Калашникова и его Любушку. Я ведь и сам купец, только Вонифатий был суконной сотни, а я — черной. Алена Калашниковых, стало быть, а по батюшке?

— Дмитриевной кличут… — вдруг засмущавшись, ответила Аленка.

Ни отца, ни матери не ведала она, но научили ее ставить свечи за упокой душ раба Божия Дмитрия и рабы Божьей Настасьи. Так она и делала исправно, однако, услышав вопрос Петра Данилыча, не сразу и сообразила, что мужнюю жену или вдову хорошего купеческого рода иначе, как по батюшке, знакомцу звать не положено.