Далия Трускиновская - Окаянная сила

И перекреститься на них потому было невозможно.

Но и убежать, как вдруг нестерпимо захотелось, тоже было нельзя — уж тогда Алена точно померла бы в лесу ночью от страха.

Та, что лежала, укрывшись шубой, голосу не подала.

— Хозяйка, жива ли ты? — спросила Алена. — Коли жива — сделай милость, отзовись.

Милости она не дождалась.

Однако присутствия смерти в этой избе Алена не ощутила.

— Меня к тебе Данила Карпыч послал, промыслитель Кардашов. Помер Данила Карпыч, а тебе приказал долго жить и вот — укладочку передать…

Более Алена и не знала, что говорить.

— Не могу… — это даже не стон был, а звериный хрип, и как только Алена смысл разобрала. — Ох, не могу…

— Это ты — Устинья Родимица? — для верности спросила она, слишком, однако, от двери не удаляясь.

— Ох, я… — раздалось из-под шубы. — Ох, смертушки моей нет…

Голос сделался более внятен.

— Тебе Данила Карпыч Кардашов кланялся, укладочку велел снести, — повторила Алена, торопливо развязывая узел. — И просил, чтобы сжалилась ты над моим сиротством, сделала по его прошению…

— Карпыч? Бык? Поди сюда…

Шуба зашевелилась, и тут оказалось, что лицо Родимицы прикрыто рукавом, со щелкой для дыхания, и рукав сполз, и лицо появилось, гладкое белое лицо, не той старухи, какой должна бы стать былая товарка, а то и полюбовница Карпыча, а баба хоть и немолодая, но еще в сочных бабьих годах, живущая в холе и едящая сладко. Кабы не бледность…

— Коли Бык тебя, девка, прислал, стало быть, отпели Быка? — спросила Родимица.

— Отпели, перед самым Успеньем Богородицы, — подтвердила Алена. — И посылает он тебе укладочку…

— В хорошую пору помер, — одобрила Родимица. — А каково отходил?

— Как голубок — подышал, вздохнул и преставился, — отвечала Алена, сама до последнего сидевшая с Карпычем в его каморке.

— Успел, стало быть… Успел… Всегда Бык хитрее меня был. Жаль, девушка, угостить мне тебя нечем, совсем я плоха стала, и людишки меня позабыли. Как поняли, что последние мои денечки настали — куда и подевались… Ох, тошненько мне пришло… Напала совесть и на свинью, как отведала полена!..

— Может, водицы тебе поднести? — спросила Алена, вспомнив, что у Карпыча в последние его часы утроба лишь воду принимала.

— А поднеси, — не столь попросила, сколь дозволила ведунья.

Поставив добытую из узелка укладку на стол, а узел примостив на подоконной лавке, Алена выскочила в сени. Когда же отыскала она ведрышко, сбегала на Северку, принесла воды и, с немалым трудом найдя в этом хозяйстве чистую кружку, приподняла Родимицу за плечи, то обнаружилось, что ведунья лежит под шубой без сорочки.

Тело у Устиньи Родимицы тоже оказалось гладким и на удивление чистым, так что непонятно стало Алене, откуда же идет скверный дух.

— Я и руду тебе сбросить могу, — похвасталась Алена. — Меня Карпыч обучил. Ему помогало. Есть у тебя рожок?

— Рожок-то есть, да что толку? — Родимица отхлебнула воды, но вдруг окаменела, потом по ней дрожь прошла, словно по испуганной лошади, и вода пролилась на грудь.

Алена хотела утереть ведунью хоть мохнатым рукавом, но так и замерла, не прикасаясь к ее по-молодому налитой груди.

На Родимице не было нательного креста.

— Не… бойся… — с трудом сказала ведунья. — Побудь… со мной… пока отойду… Я заплачу… у меня есть… и деньги, и всё… возьмешь…

— Нет! — вспомнив, о чем по дороге предупреждали грибницы, вскрикнула Алена. — Я так тебе помогу, Христа ради! Ничего не приму!

— А-а!.. Хра-а-а!.. — захрипела вдруг Родимица и закатила глаза.

Алена как стояла над ней, так и окаменела.

Белую гладкую кожу прямо на глазах усеяли крошечные алые точки, принялись расти, стали как семенной жемчуг — и Алена поняла, что это сочится кровь.

Ни с чем не сравнимую боль испытывала сейчас ведунья, которой Бог не посылал смерти.

Она мычала, хрипела, вскидывалась — и снова падала на скамью. Вдруг судорога приподняла ее и бросила со скамьи оземь. Руки ведуньи взлетели, сомкнулись на груди и стали раздирать грудь, чтобы одной болью заглушить и перебить другую.

— Смертушки мне… Смертушки!.. — простонала Родимица.

Страшный смрад изошел у нее изо рта.

— Господи Иисусе! — без голоса прошептала Алена.

— Доченька, пожалей!.. О-о-о!..

Родимица выговорила эти слова так быстро, что Алена не сразу и разобрала их. Боль дала ей крошечную передышку, как раз на два слова, и снова скрутила, и капли крови, сливаясь в ручейки, ползли по лицу и плечам, и разверзались неглубокие раны, в которых кипело и бурлило…

Алена опустилась рядом на корточки и, захватив в горсть подол, попыталась отереть хотя бы лицо Родимицы. Пальцы ее коснулись кожи и сами взвились, потом лишь Алена осознала, что это такое было. Родимица изнутри налилась жаром, и жар этот, испепеляя внутренности, выгонял наружу кровь.

Не могла Алена смотреть на это мучение, превышающее пределы сил человеческих.

— По-жа-лей!..

Черными язвами взялось тело ведуньи…

И не стало вдруг в Алене страха.

Она, отворачивая от смрада лицо, шагнула вперед, склонилась над Родимицей и протянула руку:

— Давай уж!..

Изъязвленная, окровавленная рука легла в ее ладонь.

— Прими… — прошептала Родимица, едва в силах приподнять голову.

И тут же голова эта со стуком рухнула на пол.

Тихий вой пролетел по избушке.

Бешено закаркали за окном вороны.

Алена, не чуя под собой ног, вылетела на двор, пронеслась к плетню и опомнилась уже на берегу.

В руке у нее был узелок, и смотрела на него Алена, не понимая, что это за вещь, кому принадлежит, как сюда попала. А другая рука была перемазана в крови.

Алена смыла речной водой кровь, смыла тщательно, вытерла о подол и торопливо зашагала вниз по течению.

Теперь старая ведунья могла помереть хорошей смертью — избавилась от ведьмовской силы, и приберет ее поэтому Господь. А как же быть Алене?

Кабы стряслось всё это год назад — помчалась бы Алена в Моисеевскую обитель к доброй игуменье Александре, та бы указала верный путь. Есть же на севере благочестивые старцы, что отчитывают и нечистый дух изгоняют! Но далеко была Моисеевская обитель, а ближе всего — та новая церковка, о которой толковали грибницы, с тем строгим попом, которого они уже невзлюбили.

Но, каков бы ни был поп, а благодатью обладать должен, решила Алена.

И заспешила — ведь наступил уж вечер, и если не выбраться засветло из леса, то недолго и помереть от страха.

Но темень пала вдруг на берег, словно сомкнулись ветви над берегами Шелони, образовав непроницаемый для света свод.

Алена подняла голову — стая ворон повисла сверху, как повисают в небе, сторожа добычу, хищные птицы — не шелохнувшись. Не собирались вороны на нее нападать, а просто висели себе, как подвешенные, и всё тут!