Далия Трускиновская - Окаянная сила

К ней подошли две собаки, обнюхали и отступились.

Статная баба высунулась из-за угла, пальцем поманила Аленку.

— Девка, ступай-ка сюда, девка…

Аленка оглянулась и единым дыханием оказалась за углом.

— Померла, говоришь, Кореленка?

— Померла, матушка!

— Вот горе-то, а я к ней собиралась чирьи отчитывать, у младшего моего два чирья на шее село. Ревмя ревет… Как помирала-то? Небось, тяжко?

— Тяжко, ох, тяжко! — закивала Алена. — Мне бы исповедоваться поскорее, я же при ней была…

— Ты нашего батьку не больно слушай, — быстро и сурово велела баба. — Он у нас грозен, да глуп. И не столь давно, чтобы насчет Кореленки понимать. А я тебя научу… Ступай на закат, иди да иди, сколь бы дорога не поворачивала. Дойдешь до речки, до Шелони, речкой — до леса…

— Так я ж оттуда! — чуть не плача, сказала Алена. — Боюсь я туда!..

— Не перечь, лягушка тебя заклюй! Пойдешь Шелонью, дойдешь до Северки и поднимешься по Северке вверх, там тебе будет заводь. Перейдешь вброд — поднимайся снова вверх, увидишь бревна гнилые. От них прямо в лес углубляйся…

— Да этак я опять к Кореленкиной избе ворочусь…

Посмотрев на озадаченное Аленкино лицо, баба негромко фыркнула.

— Бояться там уже нечего. Сама ж говорила — Кореленка долго жить приказала. А коли душа ее грешная сама, без помощи, отошла — стало, и Бог ее простил. Так вот, пойдешь от речки — зови негромко: «Батька Григорий! Батька Григорий!» Ответят. Тут ты всё и расскажи. Этот — поможет! Мы, коли что неладно, к нему ходим.

— Что же за батька-то? — спросила Аленка, потому что первыми ей пришли на ум московские безместные попы. А они ей большого доверия не внушали, потому что лаялись на прохожих отменно. Что, как забрел таковой ругатель в здешние края да и прижился в лесу? То-то радости!

— Я так полагаю, преставится — святым будет, — прошептала баба. — Всякую тварь разумеет! Всё выслушает, пожалеет, ласковое слово скажет… А живет в дупле древесном, не то что наш… Беги, девка! Наш-то грозен!

И сунула на прощание Алене горбушку.

Исполнив наказ строгой бабы, Алена отыскала и заводь, и гнилые бревна, и в лес углубилась, но ничего, похожего на заимку, ей не попалось. Она уж подумала, что заблудилась с непривычки, и хорошо еще, что не случилось поблизости, как возле болотного острова, место спорчено, болью скорчено.

Оставалось одно — подать голос.

— Батька Григорий! А, батька Григорий? — негромко позвала Алена, но молчание было ответом.

— Батька Григорий! — крикнула она уже громче.

Никто не отозвался.

Алена рассердилась. Ведь по всем приметам загадочный поп должен был обретаться где-то здесь.

— Батька Григорий! — завопила она что было сил и злости.

Тут уж без ответа не обошлось — ветер прошумел вверху по кронам, малый ветерок пронесся низом, пошевелив отягченный вшитой медью подол.

— Да не гомони ты… — явственно услыхала Алена недовольный ворчливый голос. — Ступай вон по тропочке…

Тут же и распахнулись кусты, явив ту тропочку, не больно нахоженную, однако заметную.

— Ты — кто? Сделай милость, покажись, — попросила Алена, растерявшись от такого чуда.

— Опосля уж… — проворчало не так разборчиво. И даже трудно было сказать — впрямь проворчало ли или померещилось.

Алена пошла по тропочке и вышла на полянку малую, где явно кто-то хозяйничал — было расчищенное от травы кострище с угольками.

— Батька Григорий! — снова крикнула Алена.

— Тут я, свет! — непонятно откуда ответил молодой голос. — Сейчас выберусь.

— Где ты, батюшка? — в великом недоумении спросила Алена.

— А в дупле, чадо.

И точно — стояло на краю полянки толстенное сухое дерево, так что Алене затруднительно было угадать, липа то, осина или что иное. На высоте сажени так в полторы, оно было обломано, и отломки торчали вверх, словно многие острия огромного гнилого зуба. В дереве-то и зашебуршало. Алена обошла его и увидела, как из узкой высокой щели лезет наугад на свет божий, шаря каменную приступочку, грязная босая нога.

Из дупляной темноты показалось и голое исцарапанное колено, и тощее бедро, и остолбенела Алена, сообразив, что диковинный батюшка сейчас явится перед ней вовсе телешом.

А время, между прочим, к такому вольному хождению не располагало. Кончался сентябрь — добрые люди уж добывали из сундуков и перетряхивали зимние наряды. На Алене была поверх двух сорочек телогрея с меховым ожерельем — и то ей жарко не казалось.

Тот, кто в конце концов выкарабкался из своего дупла, более всего напомнил ей малую фигурку в рукописной книжице «Книга — любви знак в честен брак», что сочинил ученый чернец Карион Истомин по случаю венчанья Дуни с государем. Только холстины портище было наверчено у него вокруг бедер, и всё.

Оказался он невелик ростом, малость повыше самой Алены, худ и угловат, с волосами бледно-соломенными и не густыми, с прозрачной бороденкой, с мелкими чертами маленького личика, с торчащим крошечным носишком, но при том лоб дупляного жителя был круто выпуклым и удивительной величины, хотя не за счет плеши — батька Григорий оказался молод, едва ли двадцати лет от роду.

На узкой безволосой груди висел большой медный крест, какой и на обширном брюхе ясковского попа не казался бы малым.

— Так это ты, что ли? — глазам своим не веря, спросила Алена.

— Я, свет.

Юный батюшка застенчиво улыбнулся.

И дивно было, что звать его батькой Григорием, а не так, как бы следовало, — Гришаткой.

— Что ж ты так-то — без ряски, без порток? — вовсе осмелев, осведомилась Алена.

— Ряса ли нужна праведнику? Вон на Москве иереи не только что в шелковых рясах — на откормленных конях катаются в богатых колымагах! — возразил батька Григорий. — И брады свои благовониями умащают! А что, свет, коли нищий грешник к такому иерею придет — будет у грешника вера к тому иерею?

— Будет! — из единого упрямства сказала Алена.

— Вот и в иудеях была вера к фарисеям, которые ходили в виссоне умащенные. А пришел Господь наш в рубище — и не признали они его.

— Так то — рубище! Я рубище на образах видала! Рубище — оно долгое, и верх, и низ прикрывает, а не лоскут убогий!

— Не лоскут, а чресленник! — поправил батька Григорий. — А ты, свет, сюда пререкаться пришла или у тебя до меня дельце есть? Коли пререкаться — уйду я от тебя, от греха подальше, к себе в дуплецо.

Говорил он не то чтобы грозно, а так, что ясно сделалось: как скажет, так и будет.

— Погоди, батюшка! — удержала его Алена, хоть и странно ей было так обращаться к полуголому парнишке. — Бабы меня научили к тебе пойти! Исповедаться мне нужно, а в Ясках поп меня прогнал. Ты рукоположен ли? Исповедь можешь принять?

— Рукоположен, свет! — Батька Григорий перекрестился. — Рукоположен в дьяконы двадцати лет с годом, и по прошествии года в попы поставлен.