Наталья Рузанкина - Возвращение

— Девушка, девушка! О Господи, помогите кто-нибудь!

— Девушка… нажрутся, а потом…

— Сумку у ей держи, сумку! Пульс проверь.

Не исчезай… В этом тихом и невозможном закате я сейчас подойду к тебе, и обниму, и расскажу, смеясь и плача, о своей земной, своей грошовой вечности, и спрошу Путь в Долину. Ибо не будет мне отныне покоя, потому что вспомнила я о Тебе и о своей предвечной Родине…

— Дочь, доча, сердце, а? Скорую, скорую!

— Не, оклемалась вроде, смотрит…

Не исчезай. Даже если она сожжена огнем и засыпана снегом, мы должны вернуться к Ней. Было ли в твоем бессмертии что-либо прекраснее Ее? В моем — не было. И сквозь пепел прорастает трава, и под снегом, зацветая, дремлют цветы. Золотой вечер становится сумрачным, хрупким, как стекло, а ты уходишь от меня по темной дороге всё дальше и дальше, и путники твои — старик, похожий на звездочета, и угрюмый Кот — так же чудны и печальны, как ты сам. Не исчезай… Единственная любовь моя, мы должны вернуться на свою Родину…

— Гражданка, с вами всё в порядке? — надо мной участливо склоняется молоденький веснушчатый милиционер.

Я пытаюсь улыбнуться, бормоча какие-то глупости, цепляясь за его розовую, потную ладонь, я поднимаюсь с заплеванного тротуара, не сводя глаз с Тебя. Ты растворяешься в золотом сумраке, меркнешь, как пришелец неведомого мира, и вместе с тобою угасают твои спутники, и заповедная дверь закрывается вновь, а я остаюсь в своем грошовом бессмертии, чтобы тосковать отныне о своей потерянной Родине и о Тебе. О, если бы я могла…

— Нет-нет, ничего не надо. Спасибо, это случайность… Извините, мой автобус…

Отвязавшись от докучливого милиционера и вцепившись в автобусный поручень, я созерцаю зелено-золотой пейзаж за окном и глотаю слезы…

Городские окраины долгими августовскими вечерами умиляют кострами «золотых шаров», презрительной важностью кошек, прохладно-жгучими зарослями крапивы, детским смехом и звоном футбольного мяча. Городские окраины населены домами, большими и маленькими, но очень давними, обветшалыми, и у каждого дома — своя печаль и радость, своя история, своя душа…

Темной и сварливой должна быть душа бревенчатого дома, к которому я подхожу, минуя кордон востроглазых желтолицых старух, с сорочьим любопытством облепивших подъездные лавки. Пододеяльники и простыни, как паруса флибустьерских бригантин, надуваемые вечерним ветром, плывут вместе с веревками и прищепками меж уродливо изогнутых дворовых вётел, на крыльце в пустое ведро старательно бьет палкой трехлетний замурзанный карапуз, из миски с помоями кормится, жадно причавкивая, худой пятнистый щенок. Я подымаюсь по расшатанной деревянной лестнице, я толкаю серую, обитую дранкой дверь и оказываюсь в коридоре: горьком и дымном от запаха сгоревшего лука, заставленном цинковыми тазами и велосипедами. Где-то в глубине его необъятного захламленного пространства гулко хлопает дверь, и в далеком светлом проеме возникает Сашка в алом трикотажном халате. Из кухни вместе с омерзительным запахом лука и прогорклого сала просачивается старушечий голос, не менее мерзкий, задыхающийся:

— Кобелей, кобелей опять наведет, лахудра! И ведь при уроде своем всё делает, нравится ей, вишь ли, когда дитё смотрит…

— Даш, иди сюда, — Сашка по-прежнему алым пятном пылает в далеком проеме, не обращая внимания на кухонный голос. — Да осторожнее, бабдусин гроб не задень!

— Ах, ты ж!.. Ах, я… — с бульканьем и плачем захлебывается голос на кухне, а Сашка звонко смеется и приглашает меня в комнату.

В комнате — теплый пшеничный свет бежевых штор и торшера, стены в желто-золотистых обоях, легкая, такая же солнечная тахта, пожилой зеркальный сервант, маленький телевизор и «Розовые Гималаи» Рериха на стене. Время будто не коснулось Сашкиной коммуналки, я восторженно взираю на узорчатые карнизы и лепнину высоких потолков и погружаюсь в далекие милые годы, знакомые мне лишь по книгам и фильмам. Мгновения необъятной, захватывающей сердце радости переживаю я, а в следующий миг вижу среди всего этого золотого умиротворения японскую ширму, расшитую цветами и птицами, за которой что-то шевелится и, кажется, позевывает. Сашка, как всегда, подтянутая, обаятельная, в просторных глазах — тревога и любопытство.

Я застенчиво лезу в пакет.

— Тебя три дня не было, вот я и решила… А это — от девочек, и вот это, — я укладываю на стол коробку «Ассорти» и сую в Сашкины руки скомканные купюры (от себя и от Лерочки).

Сашка покрывается пятнами:

— Не возьму, нет…

— Тогда сейчас же при тебе порву и выброшу. И вот это… О Господи! — на уколотом пальце рубиново вспухает капля крови, сердце сжимается от предвечной печали.

— Ой, шиповник! — Сашка восторженно поднимает ветку, будто облитую зарей. — Да какой крупный, яркий, никогда такого не видела. Словно нездешний…

— Он и есть нездешний, — я пробую улыбнуться, чувствуя накипающие слезы. — Там Черно-Белая обстрадалась, ты когда появишься?

— Не знаю, — виновато разводит руками Сашка. — Я Тёмку из интерната привезла, там карантин какой-то дурацкий. В воскресенье навестила, а мне говорят: забирайте, пока этот кошмар не закончится… Вон сидит, рисует.

Сашка, все еще несмело, будто опасаясь меня, походит к ширме, дивный свет плещет из глаз ее, она заговорщически прижимает палец к губам:

— Тише…

Ширма раздвигается, и я вижу Сашкину Изумрудную Долину. Она — в удивленно-зеленых, доверчиво распахнутых глазах десятилетнего ребенка, задумчиво застывшего над альбомом, с россыпью разноцветных фломастеров на укутанных в одеяло коленях навсегда изуродованных ног, ребенка в инвалидной коляске…

— Здравствуй, Тём, — тихо говорю я, стараясь справиться с внутренней дрожью, и томительная темная боль поселяется в сердце. — Что это у тебя? — я киваю на альбомный лист, на котором некие линии, зеленые, розовые и золотые, образуют непонятный узор.

Умный, печальные, но с затаенной долей доброго лукавства глаза ребенка разглядывают, изучают мой облик.

— Дорога, — он протягивает мне лист. — Дорога к Долине…

Что-то ломается во мне, что-то с высоким стеклянным звоном-дребезгом бьется насмерть, и высоко и серебряно начинают звучать колокола. Онемевшими пальцами вцепившись в листок, я вглядываюсь в далекую линию зеленого и лазурного горизонта, нарисованного ребенком, и свет далекой утраченной Родины, свет Долины врывается в мои глаза и сердце.

— Да, это она… — шепчу я и выпускаю лист, и он, как белая птица, слетает к ногам моим.

— Он сказку придумал, про Долину, — торопливо объясняет Сашка. — Все у него идут в Долину, в которой однажды наступит Счастливый День. И в этот День…

— В этот День всё возвратится, мам, — светло улыбается Тёмка. — И всё станет по правде…