Наталья Рузанкина - Возвращение

— Простите, — я с трудом поднимаюсь с пола, видя перед собой разозленного рыжеусого. — Я, кажется, заснула и… упала.

— Да что это…

— Даш… — тихое, почти невесомое, как дуновение вечернего ветра, как прикосновение цветка, повисает в палате. Трепещут ресницы, похожие на крылья бабочки, Лерочка открывает еще замутненные небытием глаза, через силу пытается улыбнуться. — Даш… «И тополя уходят…»

— Уходят, уходят! — счастливейший на свете реаниматолог бросается к Лерочке. — Умница, красавица спящая, с добрым утром! И тополя уходят, и подруга сейчас уйдет, ишь какой грохот учинила! Испанская поэзия называется. Воистину, шум и мертвого подымет.

— Даш… — Лерочкино лицо с несмелой улыбкой расплывается в моих слезах, я плачу тихо, захлебываясь, плачу от пережитого ужаса, от пробуждения Лерочки.

— Завтра, завтра! — рыжеусый выталкивает меня за дверь, призывая сестру с какими-то флаконами, и в глазах его — нечто большее, чем радость врача, вернувшего пациентку на свет Божий.

Всё светлее, всё просторней и свободнее с каждым днем. Долина зовет меня, и Возлюбленный зовет, и пройти осталось совсем немного. Легкие хрустальные паутинки сквозят в воздухе, такой же легкой, готовой к неизбежному полету, становится душа. Город выныривает из августовского зноя и погружается в солнечную и прохладную раннюю осень.

На подоконнике в нелепом деревянном ящике — неожиданно вспыхнула и жарко зацвела желтая хризантема, сентябрьский сквозняк колышет кошачьи фотографии над столом Татьяны Ивановны, а сама она, посверкивая бифокальными очками, с неизменной терпеливой улыбкой что-то втолковывает краснолицему этнографу, с маниакальным упорством пытающемуся записать местный немногочисленный народ в творцы Библии. Что-то затейливо бормоча под нос, автор сумасшедшего открытия покидает арену спора, по-индюшачьи переваливаясь и пригрозив солидной ученой монографией по этому поводу.

Я немилосердно смеюсь ему вслед и ставлю на Лерочкин стол букет астр.

— Глупость, конечно, божий дар, но это уж чересчур.

— Это не дар, это болезнь, — устало откликается Татьяна Ивановна, просматривая чью-то рукопись. — Его жалеть надо.

— Пожалейте, пожалейте! Он еще со своей теорией академиком станет, сейчас подобных идиотов — уйма.

— А, да пусть его… — отмахивается Татьяна Ивановна. — Как Саша-то?

— В женевской клинике она. Тёмку к операции готовят, она в Москву звонила, друзьям, а они уже — мне… Ирочка, что такое?

К Лерочкиному столу из главредовского кабинета уныло плетется курносое веснушчатое создание — аспирантка Ирочка, временно принятая на работу. Слёзы с пухлого лица ее мягко скатываются на истрепанную, исчерканную рукопись, что сжимает она в дрожащих руках.

— Вот… вот… — не в силах досказать, она тычет пальцем в рукопись и ревет уже в голос, как наказанный ребенок.

Татьяна Ивановна усаживает несчастную рядом, разговаривает успокаивающе-ласково, как и следует с обиженным ребенком, а в дверях с оскалом пираньи возникает Черно-Белая.

— Зайди ко мне, — хищно кивает мне она, не обращая внимания на плач Ирочки, и, ругнувшись пару раз, я тащусь к ее кабинету.

Черно-Белая усаживается за стол с той же улыбкой хищной тропической рыбы, а я в ответ рассматриваю фиалки на окнах, завитки на шторах, скверные акварели на стене — всё, что угодно, только не лимонно-пергаментное лицо.

— Ну и что там с Полетаевой? — насмешливо цедит она. — Попытка суицида? Вены вскрытые? Ей в психушке место, я всегда говорила! Может на работу не выходить, так и передай! Пусть пишет «по-собственному»…

— Напишет! — я в ответ ехидно улыбаюсь Черно-Белой. — Что-нибудь еще?

— Да ты не улыбайся, не улыбайся, Леванцова, — свирепеет Черно-Белая, и пергаментное лицо ее приобретает красноватый оттенок. — Кстати, а куда от нас Саянова ушла?

— Она не ушла, Лира Николаевна, — всё с той же ехидно-снисходительной улыбкой продолжаю я. — Она улетела. В Женеву. Честное слово, ей там будет лучше!

В глазах Черно-Белой — нарастающее недоумение:

— Да как…

— Вот заявления. Мое и Полетаевой, «по-собственному», как вы и хотели, — и я кладу прозрачную папку с заявлениями на стол Черно-Белой. — Все расходятся, все разлетаются от вас, Лира Николаевна. И останетесь вы среди мерзости запустения и будете восседать среди нее, словно идол египетский.

— Ты… — Черно-Белая делает судорожное глотательное движение, словно ей не хватает воздуха. — Ты… в своем уме?

— Вся ваша беда в том, что в вас нет милосердия, — сокрушенно замечаю я. — Ни крупицы, ни самой малой капли! Будь в вас эта самая капля, вы бы стали зрячей, вы бы многое увидели. Вы бы увидели, что жизнь Саши — сплошное страдание из-за болезни ее ребенка, и постарались бы быть с нею ласковее и снисходительней. Вы бы заметили, что Лера, при всей своей болтливости, при всём легкомыслии — очень добрый и обаятельный человек. Вы не держали бы лучшего редактора нашего города, переплавляющего в золотые крупицы то дерьмо, что несут ей лжеученые нашего института, Татьяну Ивановну Бессольцеву на нищенской ставке, сплетничая в кулуарах, что «на кошек старухе хватит». Один мудрец изрек: «Скажи мне, что ты видишь, и я скажу, кто ты». В людях вы видите только слабости, только недостатки, каждого человека вы воспринимаете как неизбежное зло. Ах, Лира Николаевна, Лира Николаевна, какой же вы злой и больной человек! Вы больны ненавистью к себе подобным, вы уже, не зная этого, слуга Пыльной Тени, Древнего Лжеца. Всю жизнь вы и ваш выживший из ума покровитель любили вызывать ужас у себе подобных. Когда перед вами распахнутся ворота Державы Древнего Лжеца, вы узнаете, что такое настоящий ужас… Прощайте, уважаемая.

Я покидаю кабинет и слышу за спиной странное горловое бульканье, переходящее в истерический вопль: «Я не позволю! Не позволю! Весь отдел!.. Монография Мясоедова на носу!.. Я…» Вопль приглушает затворенная дверь. На часах 16.30. Мимо меня пугливо, как мышь, проскальзывает Ирочка, вслед за ней, прихватив объемную рукопись, морщась от боли в отекших ногах, тяжело поднимается Татьяна Ивановна. Серые близорукие глаза сочувственно разглядывают меня:

— Как ты?

— Да ничего. Сказала всё, что думала, первый раз за три-то года! Будто камень с души…

— Тогда пошли ко мне, посидим. Я пирогов напекла, «вишнёвка» есть. Сегодня у меня день особенный. Память Серёжина…

Я киваю, на глаза наворачиваются слёзы. Сегодня день памяти ее сына, убитого десять лет назад. Мы покидаем безмолвную, безлюдную комнату, и цветы на Лерочкином столе, кажется, салютуют нам розовыми и желтыми вспышками, и яркая бабочка, вестница светлой осени, замирает, засыпая, под потолком.