карина - медведица,или легенда о Черном Янгаре

Молчи, Аану.

Она здесь не для того, чтобы помочь тебе. Ей просто любопытно.

- О чем? - к яблочной кожуре прилипли былинки, и я снимаю их пальцами, пытаясь вернуть прежний восковой блеск.

- Например, - острые ноготки царапают поверхность крупного сапфира. - О том, что тебя ожидает...

- Придет время - узнаю.

Смерть.

Я видела ее в руках того воина. Она сидела на острие копья, цепляясь за клинок призрачными лапами. И голос ее был голосом толпы.

- Или о толстяке... его Кейсо зовут? Забавный был...

Закусываю губу, чтобы не закричать.

- По-моему, отец поступил неразумно, убив его, - губы Пиркко тронула слабая улыбка. - Каам пригодился бы, когда появится твой муж. Кстати, он знает, чем ты стала?

Знает.

И не считает меня чудовищем.

Он оставил нас в Горелой башне, счел укрытие надежным. А брухва открыл дорогу и...

- Знает, - в голосе Пиркко мне почудилось разочарование. - Скажи, это он тебя наградил?

Она почти коснулась собственной щеки, но в последний миг опомнилась и руку одернула. Трижды сплюнув через левое плечо - вдруг да тень моего уродства за нею увяжется - Пиркко велела:

- Отвечай.

- Нет.

Зачем я лгу?

Не знаю сама.

- На редкость уродливо, - сестрица качает головой. - Ему, должно быть, противно смотреть на тебя.

Нельзя ее слушать.

Нельзя смотреть в ее голодные глаза. Куда угодно.

На алмазы в волосах... на золотые звенья ожерелья... на искрящийся мех снежных лис... на тонкие пальцы, ласкающие камни.

Только не в глаза.

В них уже осталось немного человеческого.

- Я бы умерла, - мягко произнесла Пиррко, - если бы со мной произошло что-то подобное...

Молчи, Аану.

Она ждет ответа, но любое твое слово, отравит.

- Твой муж жалеет, что ты жива?

- Нет.

- Жалеет. Просто не говорит. Я видела его... он красивый. По-своему.

Мне неприятно думать, что Янгхаар встречался с ней. Если он видел Пиркко, то... то ко мне не вернется.

- Мне даже немного жаль, что его придется убить... Янгхаар замечательный любовник.

Пиркко подается вперед, жадно вглядываясь в мое лицо.

А я... я отворачиваюсь и вдыхаю сладкий яблочный аромат.

Ложусь на солому.

Сворачиваюсь комком, сжимая яблоко в руках. Мне хочется есть, но тогда у меня не останется солнца, которое защитит от жестоких слов Пиркко. Закрывать глаза нельзя, но я закрываю. И морщусь от боли. Это не сон - полудрема. В ней медная кожа Янгара касается белой - моей сестры. Ее голова запрокинута, губы приоткрыты, и на шее узором вьется нить жилы. Сердце Пиркко грохочет.

И я изнываю от желания вырвать его.

И то, второе, предавшее, тоже.

В полусне я удивляюсь собственному желанию остаться человеком.

Кого ради?

Тем, кто приходит на задний двор, нужно чудовище. Их много, а я одна. И быть может, именно они правы в своем желании?

Солнечного яблока слишком мало, чтобы удержаться на краю. И голод пробуждает, я переворачиваюсь на бок, касаюсь куска печени, почерневшего, в запекшейся крови, от которой исходит дурманящий аромат. Мне противно прикасаться к этому куску, но...

Беру в руку.

Обнюхиваю.

Зажмуриваюсь, чтобы не видеть. И подношу к губам, почти решаюсь попробовать.

- Не делай этого, - говорят мне.

Его я сразу не узнала. Темно уже. И Олли сроднился с темнотой. Прежде он ходил, гордо расправив плечи, не замечая никого и ничего вокруг, а ныне превратился в сгорбленную тень, одну из многих в отцовском дворе.

- Не делай этого, Аану, - повторил Олли. - Не позволяй им сломать себя.

Он оглянулся в темноту и, сунув руки под петлю ошейника, болезненно скривился.

- Здравствуй, - я разжала пальцы, позволяя куску выпасть. И подняв пук соломы принялась тереть ладонь, счищая запекшуюся коровью кровь.

Что еще сказать?

Что я рада его видеть? Или что мне жаль видеть его таким?

Не рада и не жаль.

Молчали оба. Долго? Как показалось - да. Но Олли тряхнул головой и решительно шагнул к клетке. Он подошел вплотную и, коснувшись прутьев, пробормотал:

- Все стало иначе, да?

Да.

Я - нежить. Он - раб. И оба - позор рода Ину.

- Ты... не боишься?

- Чего? - он сжал прут и дернул, пробуя на прочность. - Ты пока никого не убила. А если вдруг, то... невелика беда.

- Не выломаешь.

- Пожалуй, - согласился Олли, запуская руку в темные волосы, обрезанные короткими прядями. - Ключ у отца, да?

- Да.

Он похудел. И взгляд стал... диковатым, что ли?

- Я попробую без ключа. Завтра.

Олли вытащил из-за пазухи пару сухих лепешек и кусок козьего сыра.

- Возьми.

Его рука пролезла между прутьями клетки, и я, приняв неожиданный подарок, коснулась пальцев.

- Не убегай, - Олли сжал мою ладонь, осторожно, точно опасаясь причинить вред. - Посидишь со мной?

Он опустился на колени возле клетки. И я ответила:

- Посижу.

Мы оба рассмеялись, поняв нелепость его просьбы и моего же ответа. Странно как... раньше я была никем, а Олли...

- Отсюда все иначе выглядит, - он разглядывал мою руку, и большой палец его нежно гладил мою ладонь. - Как-то так вышло, что... знаешь, я думал, отец меня сразу убьет.

- Как ты...

- Оказался здесь? - Олли прижался лбом к прутьям клетки. - Жил здесь, когда дом принадлежал Янгару. По-моему, твой муж не знал, что со мной делать.

- И ты?

- Просто жил. Злился вот за это, - он указал на ошейник. - Искал способ отомстить... дурак, да?

Не знаю. Мне ли его судить?

Я помнила Олли совсем иным. И в человеке, который пытался дыханием отогреть замерзшие мои пальцы, мало что осталось от прежнего моего брата.

- А потом дом и прочее... имущество отошли отцу.

Его губы болезненно дрогнули.

Имущество.

- Тогда-то я и понял, что значит - быть рабом. Рабы не играют с хозяевами в нарды. Не спят до полудня. Не напиваются вином из жалости к себе. Не дерзят... слишком дерзких рабов порют. А если порка не помогает, то садят в колодки.

Он отвернулся, скрывая от меня выражение глаз, но я все равно ощутила его боль.

- А еще у рабов нет семьи.

У меня получилось дотянуться до жестких темных волос.

- Я знал, что отец от меня откажется. Если бы решил убить, я бы не сопротивлялся. Но он даже не глянул в мою сторону. Для него я уже умер. Но остальные... Якки... Талли... я ведь когда-то учил Талли с лодкой управляться. И в море впервые он на моем корабле вышел. И... и это вдруг стало не важно.

Олли не отстранился. И я перебирала короткие прядки, вскользь касалась щеки.

Про Пиркко он не говорит. А я не спрашиваю.

- Почему ты от меня не отказалась? - он подается назад и руку мою перехватывает. - У тебя-то есть причины.

Были.

Старые обиды, душные, как слежавшиеся за лето меха, поточенные молью и пылью пропитавшиеся. Стоит ли вытаскивать их?

...синяя лента для волос, которую я вышивала долго, стараясь, чтобы стежки были ровными, аккуратными, повисла на молоденькой груше. Выбросили ее? Обронили?