Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

«Падаль!» — мысленно заключил Розмич.

Не успел подумать, как песнь прервалась. Вожак бьярмов, обряженный в шкуру незнакомого зверя с длинными верхними бивнями, вскинул руку. Двое воинов спешно подскочили к сложенным в ряд телам словен, но прикоснуться к кому-либо не успели — вожак глухо вскрикнул, с грохотом рухнул на землю. Из горла хлестала кровь.

Ловчан был не самым метким лучником, но в этот раз рука промаха не знала. Вслед за вожаком на песчаный берег упал ещё один, потом третий, четвёртый…

Розмич сорвался с места, тенью скользнул за спину ближайшему воину. Рубанул под колени и ушёл снова во мрак. Бьярм пронзительно закричал и распластался лицом ниц, едва в костёр не угодил.

Выходить на свет Розмич не собирался и втайне благодарил Юмолу за то, что завещал своему народу такие обряды — долго мычать и таращиться в пламя. Пока глаза врагов привыкнут к темноте, половину можно выкосить. Если бы не слепые выпады бьярмов, всё было бы ещё проще.

Он мчался вихрем, крутился волчком, разя налево и направо. Он словно бы присутствовал всюду, но в то же время нигде. Бьярмы не успевали за его стремлением и мешали друг другу, силясь достать неуловимого врага.

Когда к костру подлетел Ловчан, сеча превратилась в настоящее побоище. Этот не стремился ранить или покалечить, рубил от души и наверняка. Казалось, что с Ловчаном справиться куда проще, чем угодить в мчащуюся по кругу тень. Дружинника обложили со всех сторон, пятеро дикарей скалились, тыкали копьями. Ловчан отбивался с азартом загнанной росомахи, шипел. Пока не надоело. После заорал разгневанным медведем, грудью бросился на врага и прорвался на волю. Ни единой царапины не получил.

Вдалеке раздался победный крик — это Ултен добрался до пленных, уложив дрыном обоих сторожей. Тут уж с бьярмов слетели остатки оцепенения. Может, гнева Юмолы побоялись — заждавшегося обещанной жертвы.

Бой закипел с новой силой. Ловчан похаживал по поляне, раскачиваясь из стороны в сторону, приглашая: «Что же вы, ребята?! Налетайте, кому мало!» Верткие бьярмы старались достать воина, но страх удерживал их на почтительном расстоянии.

Розмич не замедлил воспользоваться этим. Налетал, сёк, рубил, резал, а когда и просто в морду кулаком.

Чуть поодаль дрался Ултен. Дрыном вертел, как мельница крыльями. Заметив это, Розмич сперва и не поверил, что благостный кульдей, читавший нудятину о милосердии и прощении, бьёт всерьёз. Словно подслушав мысли, Ултен хватил подвернувшегося дикаря промеж ушей, раздался отчётливый треск, враг повалился на землю. «Не дерево, черепушка!» — после таких подвигов Розмич зауважал монаха. Во какой яростью глаза полыхают!

Когда из двух дюжин противников на ногах остались только пятеро, кульдей прекратил играть в деревенского верзилу с оглоблей, только тут показал он подлинное уменье и невероятную быстроту, какие в нём бы никто не мог заподозрить прежде. Удары наносил то одним, то другим концом, опрокидывая разбойника за разбойником. Последнего, уже лежащего, безжалостно саданул в душу и едва не прошил насквозь.

— Всё, — заключил кульдей, задыхаясь, и повалился на колени рядом с мертвеющим телом бьярма, а полулысой башкой упёрся тому прямо в грудь.

Ловчана тоже шатало, а Розмич держался — не верил, что всё закончилось, готовился в любой миг прыгнуть в темноту, настигнуть и порвать.

— Лодью бы проверить, вдруг кто на воде схоронился!

— Успеется, — прохрипел Ловчан.

— Не… Я гляну. Нам без лодьи никуда! — молвил Розмич. — А ты пока здесь приберись…

Ловчан кивнул. Вокруг костра песок был взбит бесконечной пляской смерти, усеян телами и залит багряной жижей. Некоторые бьярмы ещё жили и, догадываясь о будущем, завидовали мёртвым.

В другое время Ловчан, быть может, уважил бы пытками, в отместку за причинённое зло намотал бы кишки на кулак, а внутрь бы грязюки натолкал. Но усталость тяжкой ночи легла на плечи, а оставлять живых до утра — всё равно что лютого зверя за усы дёргать.

Из темноты осторожно подал голос Вихруша, следом Жедан. Кульдей не стал освобождать всех — взрезал путы первому попавшемуся и вложил в ладонь нож. Прежде чем корабельщики успели освободиться и подобрать хоть какое оружие, схватка закончилась. Теперь стояли поодаль, сжимая копья и топоры, подойти к спасителям без разрешения боялись.

Розмич смотрел на соратников сквозь красную пелену, застелившую взгляд, никак не мог сообразить, кто выжил. Понял только — мало их осталось, своих. Зато из чужаков — теперь никого.

Из пересохшего горла кульдея вырывались не слова, карканье немногим лучше бьярмского. Будь Розмич трезвее, испугался бы. Но пьяный от пролитой крови, шатаясь, подошёл к монаху, одобрительно хлопнул по плечу и, уже повернувшись к выжившим, бросил:

— Оденьте их.

Он кивнул на трупы своих, обобранных до нитки. Кажется, даже в пылу битвы их покой не потревожили, не потоптали.

— И хвороста наберите побольше. Проводить треба с почестями!

Остатки отряда расползлись во тьме. Только Жедан с льнущей к нему племянницей да молчаливая ромейка остались на свету. Затея дрожала почище заячьего хвоста, а ромейка таращила глаза — обе скорее помрут, чем уйдут от спасительного огня.

Смертью воина не испугать — учёный! Да и корабельный люд, что из лета в лето с водокрутами удачей меряется, — тоже. Это в городах и деревнях народ пугливый, даже сон малой смертью считают. А уж коли и впрямь навий явился, особливо тот, что не сам по себе отошёл, голосить начинают, обереги особые из сундуков вынимать. Думают, как похоронить правильней, как упокоить, дабы упырём не обернулся.

Тут, на берегу Онеги, всё было много проще…

Из дюжины Розмича выжили только пятеро. Сам, да Ловчан с Вихрушей, и Губаня с Милятою. А из людей Жедана один лишь кормщик Иным миром не прельстился, да и то… случайно. Приложили в темечко в самом начале схватки, да так, что до самой темноты в беспамятстве пролежал. Только когда бьярмы разоблачать начали, понял — живой таки.

Остальные… Светлого им ирия! Кто сразу, как Буй с Вышатою, — врасплох застали, со спины подошли и прикончили расчётливыми ударами клевецов. Кто позже, в пылу схватки, от многочисленных ран. Кому бьярмский топор половину черепушки снёс. Пытались сыскать недостачу да приладить обратно, чтобы перевозчика иномирного не пугал белёсо-серым студнем, — не смогли. Пришлось шлемом прикрыть да наказ покойнику дать — не снимай, пока на Тот берег не переправишься. А на Том берегу всё разбитое целым становится. И горшки, и головы.

По уму, для павших до́лжно сложить краду, после — возвести курган. Но место здесь чужое, из людей только корабельщики бывают да бьярмы-дикари. Узрев на обжитой стоянке могильник, мореходы осерчают, нехорошим словом помянут и покойников, и тех, кто хоронил. Бьярмы осквернят — наживутся, а заодно своих убитых уважат, опозорив врага. Потому решили хоронить на воде. Как сойдётся она с пламенем — разверзнется Иномирье, откроется дорога на Тот свет.