Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

— Ах вы ж!.. Сговорились! — От возмущённого крика крыша общинного дома едва не обрушилась. Розмич погрозил кулаком, чем тут же согнал с места сметливого Ловчана. Правда, уйти далеко тот не смог — выпитая бражка с ног сшибла. Теперь уж весь дом сотрясался от хохота, разбавленного пылкими ругательствами захмелевшего дружинника.

— А ежели серьёзно, — отсмеявшись, сказал Птах, — зря ты губы кусаешь, Розмич. Нравишься Затее, это все поняли. И Жедану тоже по душе…

— Как поняли? Когда?

— А на второй день и догадались, — расплылся белозёрец.

— Как? — не унимался Олегов посланник. — Она же глаз всю дорогу не поднимала!

— Не поднимала? Ну-ну! Опускала, когда ты к ней поворачивался! А всё остальное время на тебя таращилась. Как только дыру взглядом не протёрла? И румянец, коли речь о тебе заходила, во всю щёку вспыхивал, как после оплеухи.

— Правда? — удивился Розмич. Сам подобного не замечал.

— Вот те крест! — выпалил Ловчан, нарочито передразнивая кульдея.

Розмич невольно поморщился. Кульдей с Онеги и до самого Белозера спокойствия не давал, всё жалился и возмущался насчёт убитой ромейки. Пытался доказывать, дескать, встреча с дозором никакая не удача, и если бы рабыню в живых оставили, исход был таков же. Его, конечно, не слушали, часто посылали подальше, но священник всё равно лез, разглагольствовал.

— А что же мне самому только трижды улыбнулась? И только однажды заговорила? — выдохнул Розмич.

— Так ведь баба! — не моргнув, пояснил Птах. — У них всегда так! Коли любит — никогда не скажет и виду не подаст. Догадайся, мол, сам.

— А как же я догадаюсь, коли виду не подаёт?

— Мда… Прочно тебе любовь разум отшибла. Это ж первый знак — ежели молчит при тебе и глазами по полу шарит, значит, любит!

— А ты и сам не лучше был! — усмехнулся Ловчан. — Тоже: то краснел, то бледнел. Рассказать кому из алодьских, особливо тем, коих ты за косу и на сеновал, не поверят.

Розмич зарделся, как баба. Сколько раз сам над друзьями и приятелями подтрунивал? Скольким объяснял, что от девки признания ждать без толку. И вместо того чтобы мучиться, лучше за косу поймать и в укромный уголок отвести. Тискать начнёшь, и сразу ясно, люб али нет.

Сам, сколько себя помнил, всегда люб был. Скольких в угол ни зажимал — ни одна больше положенного не голосила. А уж когда платье задирал, так и вовсе льнули, прижимались, тёрлись… Воспоминания стали вдруг неприятны. Он начал мысленно оправдываться перед Затеей, опять покраснел.

Тут же в памяти всплыл единственный разговор, состоявшийся сразу, как из Онеги вышли. Розмич, будто невзначай, подсел к Затее. Та глаз не подняла, улыбнулась только.

— Сильно бьярмов испужалась? — осторожно спросил дружинник.

Девушка слов не нашла, только кивнула.

— А ты правильно сделала, что кричать начала. Я ж на твой голос шёл.

Её бровки взлетели на середину лба, в синих глазах плескалось недоумение.

— На голос, говорю, шёл. Услышал, как зовёшь, и сразу помчался.

— Я не кричала, — нехотя призналась девица. — Мне сразу, как поймали, рот тряпицей закрыли. — И добавила спешно: — Но я в мыслях тебя звала. Очень-очень!

А Розмич понял: врёт, чтобы не обидеть. И до того гадко на душе стало — едва волком не завыл. С той поры с Затеей не заговаривал, отказа боялся. И как при таких делах решился о сватовстве заикнуться? Не иначе нечисть за язык потянула.

Эх, вернуть бы всё обратно! Встать снова перед Полатом, а на вопрос о заветном — промолчать. Вместо сватовства просто так прийти, в гости. И смелости набраться, спросить Затею открыто…

— Э, брат… Что-то ты киснуть начал, — заметил неугомонный Ловчан. — Может, бражки подлить? Или впрямь… сговорчивую позвать?

Розмич отмахнулся. Одна мысль о других бабах заставляла кривиться, будто речь о гадости какой.

— Спать пойду, — заключил он. Встал, пошатываясь. — А завтра — как боги решат!

Его проводил одобрительный гул и весёлые смешки соратников.

В глубине души многие завидовали. И неважно, что ответит Затея, главное — нашлась на Белом свете девка, способная сердце грозного воина захватить. А воину без любви никак нельзя, это всем известно.

Что дружинник по жизни знает? Как князю служить да как кишки супостату половчее выпустить. Всё! И если сердце от любви никогда не дрогнет, воин зачерствеет, вконец озлобится. Убивать станет не задумываясь. А толку от этого мало.

Поднимая меч ли, топор, нужно точно знать, ради чего бьёшься. За одного только князя — глупо. За землю? Сама по себе земля ничего не стоит. Важно, чтобы жили на ней родные люди, за счастье которых и голову сложить не жаль, жили или лежали в ней.

Князь не обманул, хотя явился много позже полудня. Розмич к тому времени извёлся, едва локти не искусал. Его по-прежнему одолевали сомнения и, стыдно признаться, страхи. Он кусал губы, отводил в сторону взгляд, коли спрашивали, отвечал невпопад, понимая, что выглядит от этого ещё глупее.

В голове то и дело всплывали слова белозёрского воеводы, обозвавшего накануне «оборванцем». Розмич беспрерывно проверял и поправлял одежду.

Выглядел он вполне сносно: отроки отстирали походную грязь с рубахи и портов, до блеска начистили сапоги. Всё, что было порвано, — зашили. Хотя в действительности красила дружинника не одежда и даже не прилаженный к поясу меч.

Какая девка устоит против широченных плеч? Против рук, способных сжимать сильней, чем тиски? Против воинской стати? И глаз, что так похожи на грозовое небо? Это понимали все, кроме Розмича.

Даже князь Полат присвистнул, увидав алодьского дружинника.

— Ну, за такого просить не стыдно! — с улыбкой сказал он.

Уже собрались идти, как из княжеского терема выпрыгнула холопка с рушниками. Старательно повязала расшитое полотенце самому Полату, Ловчану, который тоже в сваты навязался, и Розмичу. Пара бояр, остальные воины Алоди и Птах довольствовались только улыбкой.

— В добрый путь! — сказал кто-то, и мужчины шагнули к воротам.

…День выдался солнечным, Даждьбог ласково гладил верхушки могучих деревьев, словно всадник — гриву любимого скакуна. Но северный ветер дарил прохладу. Вскоре он станет частым гостем в этих землях, окончательно прогонит тепло. Кудрявые клёны оденутся в драгоценный пурпур, стройные берёзы и горемычные осины пожелтеют, а потом и вовсе растеряют платья. Только горделивые ели сохранят зелёный наряд — единственное напоминание о лете и о вечности. Но и он исчезнет под покрывалом неминуемых снегов. А пока этого не произошло — нужно спешить. Жить!

Город уже забыл о вчерашнем переполохе, погрузился в обычные заботы. Где-то стучали топоры, где-то деловито кудахтали куры, верещали неугомонные дети. У колодца громко сплетничали бабы, одаривая прохожих внимательными взглядами. Изредка все звуки города заглушал многоголосый лай — собачья свадьба. Со двора Хавроньи привычно пахло сдобами, а от забора Стрежена, как всегда, смердело нечистотами.