Дмитрий Емец - Ладья света

— Болтовня! Вот ты сейчас уедешь за границу и по-прежнему будешь хорошо относиться к России. Ути-пути, матрешки, медведи, валдайские колокольчики! И русский язык не потеряешь, и Пушкина сможешь скачивать Пусть даже ты останешься, как тебе кажется, русской, хотя я в это с трудом верю, потому что человек — гибкая, пластичная конструкция. Он меняется и подстраивается… Но у тебя будут дети — ТАМ, от какого-нибудь немца, и у меня будут дети — ЗДЕСЬ. А когда-нибудь начнется война, а она, хотим мы этого или нет, всегда начинается, и твои дети вынуждены будут убивать моих детей.

— Фу! Какие гадости ты говоришь! Не начнется война! И мои дети не будут в твоих стрелять.

— Будут. В том-то вся и беда. В современной войне они и лиц-то не увидят, в которые стреляют. Да и потом, откуда они узнают, где чьи дети? И знаешь что…

— Ну?

— Мне придется желать, чтобы мои дети стреляли метче. А тебе придется желать обратного! Понимаешь? его уговаривающий голос стал вдруг настойчивым.

— Ты говоришь чушь! Бред! Не хочу тебя слушать!

— Я всегда говорил чушь, но когда-то ты это любила!

— «Когда-то» не считается! Кто злее, тот всегда не прав!

— Кто злее — гот больше любит.

— Пусти! — девушка решительно освободилась, схватила чемодан и, задев Ирку плечом, быстро пошла, почти побежала, на регистрацию. Ее лица Ирка не разглядела. Она видела только ее спину — узкую, быструю, как у ящерки.

Парень, напротив, был громадного роста, с широкими плечами, но, видимо, физически не слишком сильный. Он сделал несколько крупных шагов, догоняя ее, а потом остановился, махнул рукой и медленно побрел куда-то.

Ирка присела на вертящийся стульчик кафе. Она сама не знала, что заставило ее улизнуть от валькирий и Матвея. Просто почувствовала, что нужно, хотя бы на время. Закуток был тишайший. Сверху свисало и касалось се лба какое-то искусственное растение. На круглом столике лежали узкие пакетики с сахаром. Тут же рядом торчали зубочистки.

На коленях у Ирки скулил щенок. Ирка машинально гладила его, смотрела на мелькавшую у посадочных табло толпу и думала о Бабане. Операцию ей сделали удачно. Во всяком случае, так говорили врачи. Ирка навещала ее вчера вечером. Принесла куриный бульон в банке. Там же, в банке, плавало и яйцо, похожее па айсберг. Бабаня задумчиво потрогала яйцо ложкой, и яйцо медленно нырнуло в глубь банки.

— Спасибо! — поблагодарила Бабаня. — Бульон, конечно, готовил Матвей?

— Откуда ты знаешь? — смутилась Ирка.

— Видишь, укроп плавает и кубики моркови Его почерк.

— А если бы готовила я?

— В бульоне плавала бы курица. Живая и брассом! — сказала Бабаня.

Она мягко улыбалась, и Ирка чувствовала, что Бабаня ее очень любит. Бабаня вся растворялась в любви, до полного собственного несуществования. Мечта для себя у Бабани была только одна — что у Ирки все будет хорошо, а сама она выпишется из больницы. У нее будет целая неделя отдыха, и она сможет шить кукол. Голову, руки и ноги Бабаня делала из пластика, остальное из ткани. Одежду шила особенно тщательно. На нее уходило больше всего труда. Куклы получались замечательные, хотя и появлялись на свет медленно из-за отсутствия у Бабани времени.

И вот теперь Ирка думала о Бабане, пытаясь постичь великую тайну растворения любовью в других. Любить кого-то другого, не себя, и ничего для себя не хотеть. Это казалось Ирке невероятным, нелогичным, неправильным. Она бы так не смогла. Хотя, возможно, в этом вообще загадка старости.

О чем же Бабане еще мечтать? Не о том же, что в нее влюбится арабский принц?

Ирка смотрела на текущую мимо толпу, и та гипнотизировала ее своим непрерывным движением. Люди, люди, люди. Что-то вспыхнуло, пространство внутри Иркиного зрения расслоилось, и в дробной целостности протекающих мимо нее она увидела множество разных судеб. Все судьбы окрасились перед Иркой в яркие цвета, и люди стали вдруг разными: одни тусклыми и почти прозрачными, как тени, а другие — яркими и рельефными.

Встречались, конечно, и полутона. Ирка видела людей ленивых и расслабленных, считавших великой заслугой, даже если они просто поднимут уроненную кем-то вилку. Видела людей то вспыхивающих, то гаснущих и провисающих. Видела злобящихся и завистливых, грустных и задумчивых, вертящихся на одном месте и повторяющих одни и те же ошибки. Эти казались чем-то вроде кошки, которая вечно гоняется за собственным хвостом. Видела юных, нетерпеливо несущихся набивать свои первые шишки, видела отягченных болезнью, старостью или усталостью, которые не сдаются и тащат еще кого-то. И за всем этим угадывается, брезжит что-то трудноопределимое, большое, яркое и очень важное. То брезжит, то пропадает.

Ирка боялась закрыть глаза, чувствуя, что, если сделает это, вся эта странная красочность исчезнет и она опять будет видеть только монолитную аэропортовскую толпу. Так она и сидела с открытыми глазами, и глаза ее медленно наполнялись слезами, а зрение теряло четкость.

«Зачем это открылось мне? Зачем-зачем-зачем?» — думала Ирка, уже чувствуя, что вот-вот не выдержит и моргнет.

Однако за несколько мгновений до того, как моргнуть, она скосила глаза немного вправо и вперед — туда, где, отделившись от толпы валькирий, к ней двигались трое. Из-за того что таза ее слезились, Ирка видела их лишь полыхающими силуэтами.

Вот кто-то светящийся, багрово-красный, как раскаленный на огне лист железа… Надо же! Это Мефодий. Вот легкая, золотистая, стремительная Дафна, чем-то похожая на облако. Невероятно, но Ирка видела даже крылья Дафны, хотя они не были материализованы.

Между Мефодием и Дафной двигался кто-то третий — невообразимо перемешанный по цветам, с темными провалами и черными дырами, с мерцанием спиральных галактик в груди, но, несмотря на все это, очень яркий и совсем не серый. В кармане у этой противоречивой фигуры полыхало маленькое солнце. И каждый, случайно оказавшийся рядом, менялся, вздрагивал, поднимал опущенную к земле голову. Что-то неосязаемое, но реальное происходило в нем.

Ослепленная сиянием этого солнца. Ирка не выдержала и моргнула, прежде чем окончательно поняла, что эта фигура — Матвей и что он ей очень- очень дорог. Все ее сомнения, все лукавые мысли мрака, любит ли она Матвея или нет, тот ли он человек или есть какой-то другой, предназначенный для нее вечностью, растаяли в одно мгновение, как кусок льда, брошенный в кузнечный горн.

Когда Ирка открыла глаза — а произошло это почти сразу, — все было по-прежнему. Мимо текла толпа, что-то гнусаво вещал репродуктор, а Багров тряс ее за колено:

— А мы тебя ищем! Фулона на ушах стоит! Через пять минут конец регистрации!

Ирка поймала Матвея за руку. Она все еще не была спокойна:

— Погоди! Меня мучает одна мысль… Давно уже. Я хочу выяснить ее до конца, и сразу пойдем!