Карина Дёмина - Владетель Ниффльхейма

И кошка исчезла.

Кажется, Кошкам, как и людям, нельзя верить…

В тот миг, когда воздуха в легких не осталось, ноги Воробья коснулись камня — у болота все ж имелось дно. И дно это вдруг раскрылось, чтобы тут же сомкнуться над головой.

— Аммм… — сказало оно и срыгнуло воду в болото. — Уммм…

— Теперь можешь дышать, — промурлыкала темнота. — Но аккуратно. В Ниффльхейме все нужно делать крайне аккуратно. В том числе дышать и думать.

Воздух был горячим, а место, в котором очутился Воробей, — странным. Он сидел внутри огромного шара, в стенках которого были просверлено множество крохотных дырочек. И через них с легким свистом проникал воздух.

На дне шара скопилась влага, но и она бурлила, выпуская воздушные пузырьки.

— Кошка, ты где? — спросил Воробей тихо-тихо, и перед самым его носом возникли два светящихся пятна. Одно ярко-желтое, как колечко матушки Валы, другое — синее.

— Могла бы и предупредить.

— Зачем? — желтый глаз мигнул. А следом мигнул и синий.

— Я едва не погиб! — кричать шепотом было неудобно.

— Если бы ты погиб от такой малости, как туман, с тобой определенно не стоило бы иметь дела. И уж конечно, ты не дошел бы до Хельхейма. А про трон я и не упоминаю даже. Совсем даже не упоминаю.

Воробью очень захотелось дернуть кошку за хвост. Или за усы. Или сделать еще что-нибудь, чтобы отомстить за пережитый страх. Ну и за грязные штаны, которые покрылись белой слизью болота.

Однако он ничего такого не сделал, а лишь спросил:

— Что это за место?

— Троллья голова.

— И она пустая?

Снот вновь забралась на плечо и, обняв лапами, мурлыкнула:

— Запомни, Джек. Полные головы встречаются гораздо, гораздо реже, чем пустые. Это невыгодно — иметь полную голову.

— Почему?

— Потому что полную голову носить тяжелей. И в мяч ею не больно-то поиграешь. А каменные тролли любят играть в мяч.

Воробей хотел спросить, кто такие тролли и как они будут играть в мяч головой, если в этой голове сидит сам Воробей и еще Снот, но тут камень затрясся, захрустел, как орех, на который сапогом наступили.

— Держись! — велела Снот.

— За что? Здесь же пусто!

Воробей прижался к стене и прилип, радуясь, что на одежде и волосах все еще есть болотная слизь. Она, конечно, не клей, но хоть что-то. А троллью голову подбросило вверх.

— Ррру! — закричал кто-то снаружи, и судя по голосу, был он огромен.

— Ррра! — отозвались на крик.

— Твою ж мать… — Воробья швырнуло на пол. Плечо пронзило болью, и колени тоже. А шар вновь подбросило, и новый удар был сильнее старого. — Твою ж мать!

— Рррых!

Мощнейший удар сотряс голову.

— Они должны были выбрать другую! — взвизгнула Снот, когтями впиваясь в стену. — Должны были…

А Воробей подумал, что, когда все закончится, он даст кошке хорошего пинка. Если выживет, конечно.

Юленька устала быстро, Алекс же все шел и шел. Шел и шел. И на нее не оглядывался, как будто бы ему все равно: идет Юленька или нет. Хоть бы слово сказал! Одно-единственное словечко! Чтобы не так тихо… не так жутко…

Серость сгущалась. Камень становился мягче, пока не превратился в болото. Желтовато-бурое, комковатое, оно напоминало кисель, два дня простоявший на солнцепеке. Желатиновая жижа мягкими губами обхватывала ноги, а выпускала нехотя, со всхлипом. И нити-сопли тянулись следом.

Мерзость какая!

Сделав десяток шагов, Юленька решительно сказала:

— Я дальше не пойду!

И села на круглый гладкий валун.

Мама постоянно повторяла, что свою позицию следует обозначать четко.

Алекс остановился, но поворачиваться к Юленьке не стал. Он разглядывал болото и думал о чем-то, хотя мама была уверена, что думать Алекс не умеет, потому как ему незачем, у него родители богатые. А у Юленьки, значит, не такие богатые и получается, что ей-то думать надо.

Но вот не думалось. Просто совершенно не думалось!

Будь здесь мама, она бы точно сказала, куда идти и что делать. Но мамы не было, поэтому Юленька сидела, разглядывала болото и жалела себя.

— Крышкина-Покрышкина, если ты отдохнула, то давай дальше двигать.

— Я же сказала: я дальше не пойду!

— Почему?

— Потому… потому что! Тут же болото! И мы утонем. Или нас сожрут. Или сначала мы утонем в болоте, а потом нас сожрут.

Болото булькнуло, соглашаясь с Юленькой.

— Нас и тут сожрать могут, — спокойно возразил Алекс, перекидывая рюкзак на другое плечо. — Было бы кому… ты лучше на небо глянь.

Юленька глянула и обомлела: каменистая поверхность собиралась складками, выпускала смолянистые нити, на которых вздувались крупные, тонкостенные шары.

Мыльные пузыри на трубочке. И снежная буря заперта в прозрачных стенах, бьется-рвется, прорывается.

Шар беззвучно лопнул, обсыпав Алекса мелкой трухой.

— Берегись! — крикнула Юленька, вскочив.

Алекс же снял пушинку с волос, понюхал, а потом и вовсе на язык положил.

— Сладкая, — сказал он и поежился. — Но все равно идти надо. Если не по болоту, то хотя бы по краю. А то мало ли…

Ветер поднялся внезапно, срывая перезревшие пузыри. Он сталкивал их друг с другом, высвобождая сладкий снег, и его становилось все больше, а опускался он все ниже, того и гляди коснется Юленькиных волос, осядет липкой сахарной ватой, которую потом не вычесать будет.

Юленьке и так с волосами тяжело! Она бы обрезала, но мама против. Мама говорит, что у девочки должна быть коса, иначе это не девочка, а недоразумение. Но мамы нет, Алекс же уходит. И Юленька вынуждена его догонять.

Она бежит по краю болота, и мерзкая жижа всхлипывает под ногами. Юленька сама готова плакать. И спеша утешить, на щеки садятся пушинки. Прилипают. Уже не сахарная вата, но мошки, живые, холодные. Юленька хочет смахнуть, но Алекс хватает за руку.

— Бежим.

Побежали. Юленька не любит бегать. И физкультуру тоже. Она устает быстро. И вообще она слабенькая — мама уверяла, что от рождения, а физрук — что от безделья. Он назвал Юленьку клушей, и конечно же потом две недели — бесконечно длинные две недели — Юленьку только так и называли.

А она не клуша! У нее просто не все получается.

— Давай, давай… — Алекс волок за собой, и Юленька бежала, хватая ртом воздух и живые снежинки. Они и вправду были сладкими, как сироп.

А кроссовки — мокрыми. И джинсы тоже. До самых колен болотом забрызгало.

— Быстрей.

Не может она быстрей! И вот-вот споткнется. Всегда спотыкается на кроссе. И сгибается от боли в боку, и бредет, лишь бы дойти до черты, стать и отдышаться.

А физрук орет. И свистит. Те же, кому повезло прибежать первыми, хихикают.

— Давай же! — кричит Алекс, и Юленька спотыкается. Падает в желтую слизь, рассаживая ладони о дно, а сверху вдруг наваливается мягкое и влажное, совсем как отсыревшее бабушкино пуховое одеяло.