Александр Ладейщиков - Кот баюн и чудь белоглазая

Молча, спускается по лестнице — приносит холодный. Через полчаса.

Папай цедит квас, рассматривает жену. Пина садится на ложе, молчит. Запускает руку под подол, чешется. Нисколько не стесняясь, не осознавая, что это не для чужих глаз. Даже мужа. Грудь призывно светит розовым соском. Папай возбуждённо смотрит, затем встаёт, закрывает на крючок лестницу. Внизу тяжелеет, в голове приятные мысли. Подходит, берёт Пину за грудь. Та смотрит на мужа, в бледных глазах талая вода и пустота. Это возбуждает мужчину ещё сильнее. Он заваливает Пину на покрывало, задирает сарафан, наваливается. Пина лениво поднимает колени. Папай делает несколько лихорадочных движений — ужас сладких секунд разрывает мозг…

Приходит в себя — на него смотрят бесцветные глаза жены.

— Прикройся, бесстыдница! Чего молчишь?

— Варенья хочу… — встаёт, приседает над деревянной шайкой, плещется водой.

Папай смотрит, плюёт на пол, бежит вниз — дел много, дня не хватает. Он удовлетворён, но уже снова раздражён.

Спустя несколько часов, его опять потянет наверх. Эта мысль ещё не пришла ему в голову, но уже витает где-то на задворках сознания.

Стина кормила кур — сыпала с ладони на камень просо. Куры, толкаясь, клевали жёлтые зёрнышки. Налетел петух, растопырив крылья, красный гребень налился кровью, свалился набок, в глотке что-то клокочет — куры разбежались, кудахтая. Петух, сияя коричневым, золотым и зелёным, осмотрел просо то правым, то левым глазом, наклоняя голову набок. Начал клевать.

— Добрый день, матушка! — голос Папая был сладок, весел.

Стина оглянулась, пам держал под уздцы лошадку, приотстав от мужиков, шагающих в поле — один тащил на спине деревянный плуг с металлическим зубом.

— И тебе того же! Как жизнь молодая?

— Эх, Стина! Это у молодых жизнь сладкая, а у меня — ледяная.

Колдунья поняла намёк пама, ухмыльнулась, — Я тебе её никак не подслащу — у меня мёда нет.

— Мёд к Купале поспеет, — рассмеялся пам. Мужики, ушедшие вперёд, услышали, стали оглядываться, смеясь в бороды, показывая белые зубы.

— До Купалы дожить надо — вон, земля только что просохла…

— Время летит быстро, доживём.

— Ты же до молодой жены охоч, зачем ко мне прикобеливаешь?

— И это тебе доложили?

— Мне всё знать положено…

— Охоч, охоч, — скрипнул зубами Папай. — Не присушка ли это? — наконец он поймал мысль, прятавшуюся где-то в тайниках сознания.

— Ты что на меня уставился? Присушку любая бабка делает! Тебе-то что до того? Храни, что имеешь. Да имей то, что есть.

Папай только открыл рот, чтоб отбрить зарвавшуюся ведьму, как где-то раздался топот копыт — кто-то спешил верхом. Пам, забыв о Стине, вскочил в седло, всё-таки ещё не совсем старик, стал всматриваться во всадника — не с красным ли флагом? Не дай боги — война. Не ко времени — пахать надо…

Вечером на дворе пама собрались все взрослые мужики Чудово. Ворота открыли настежь, двор был полон. Снаружи, у самых ворот стояла Стина — не только всем женщинам поголовно, но даже и колдунье не разрешалось присутствовать на собрании. На плетнях, окружающих двор, висели мальчишки, во все глаза глядели на большой сход — мужики называли его вече. Подошла, было, девчонка, вроде бы Снежка — мальчишки дали ей, щелкана. Она взвизгнула и ушла, утирая слезы.

Солнце скрылось за чёрной полосой леса, во дворе зажгли факела — тихо переговаривались, в полутьме белели чудские глаза, сверкали зубы, кто-то негромко смеялся — все знали, что слова о войне не будет.

Наконец дверь распахнулась, настежь — по причине могучего удара ногой. На крыльцо вышел Папай — в собольей шапке, несмотря на теплынь, в кафтане. На его пальце сверкал перстень с вишнёвым камнем. Рядом с памом покачивался гонец — с коротко стриженой бородкой, длинными усами, с плёткой в руке, в кожаном плаще с капюшоном. За их спинами прятались свояки Папая, вооружённые новенькими мечами — последние месяцы кузнецы стучали молотами практически круглые сутки, навевая в женской половине селения тихую панику и отчаяние.

В верхней светёлке памова дома колыхнулась занавеска — в окошке показалась нечёсаная Пина, в распахнутом халате, с мочёным яблоком в руке. Словно по команде все головы повернулись и уставились на неё — кто-то даже заржал, как конь, но тут, же зажал рот. Пина хмыкнула, почесалась, задёрнула занавесь — все сразу заговорили, кивая друг другу, зашептались, подмигивая и улыбаясь.

Понимая, что ждать далее нельзя, что собрались уже все мужики — ведь сегодня день Макоши, шестой день седмицы, а завтра Неделя, день отдыха, неделания — пам, краснея нетрезвой рожей, пихнул в бок захмелевшего гонца. Тот начал речь:

— Славные люди Чудово! Сам князь… сказал… нет, не князь… хрен знает кто…

Гонец смутился, видимо, заранее выученная речь выветрилась из головы под влиянием медовухи. Он пошатнулся — пам поймал его за рукав, сзади кто-то схватил служивого за плечи.

— Короче, чудь! — воспрял вестовой. — Что я вам скажу? Там такое творится… — слёзы брызнули из глаз нетрезвого усача, закапали на плащ.

Народ заговорил, позади, в полутьме возникло перемещение, кучкование в группы.

Папай, озирая начавшийся разброд, решительно взял ситуацию в свои руки. Он повернулся и что-то шепнул своякам. Тут же в толпу, придерживая мечи и сабельки, спустились молодые нагловатые люди, встали возле людей, прислушиваясь к разговорам.

Папай набрал воздух в грудь и закричал — все повернулись к нему и умолкли:

— Чудь белоглазая! Гонец принёс тяжёлые вести! В Белозерске князь наш, светлый Чурило, безвременно погиб, теперь он пирует с богами! В ту же ночь в городе произошла резня — погибли бояре и многие из дружины. Подавив беспорядки, организованные извне, княжий человек Долгодуб призвал всех памов на Великое вече! Сам он ни на что не претендует, к тому же он ранен ворами!

Мужики подавленно переглядывались, тихо шептались — дело шло к внутренней неурядице, что намного хуже и опаснее войны с соседями.

— Сам я выезжаю на вече завтра, на хозяйстве оставляю своего свояка Ярви — его все знают! (Ярви вышел на шаг — поклонился толпе в пояс).

Кто-то во тьме ругнулся — тут же из-за спины Папая вышел башлык Мел — грозно оглядел народ. Рыбаки завертели головами, выглядывая крамолу — в артели Мела все были — не разлей вода.

— Да, я буду скоро! Вы тут не шутите — варяжские шайки шалят, мы ж крайние — далее земля Словенская! А там известно, кто силу набирает!

Про Кота Баюна, нанёсшего визит в селение прошлым летом, и обвинённого гонцом в городской резне, пам, поразмыслив, решил не упоминать. А то ещё он выйдет из леса, спросит — какого лешего? Отвечать ему что-либо будет страшновато. «Вот съезжу, — думал Папай, — погляжу своими глазами, всё выясню — там и решу, что делать. И мальчишка этот — Ариант — жив. Надо бы его привезти да всё вызнать. Проговорилась же занемогшая бабка Грыня, что этот паренёк не от Майсары. И сразу же язык прикусила. А от кого? Спросить некого — Майсара лежит в сырой земле, померла родами. Опять же, повод к Стине подольститься».