В. Бирюк - Догонялки

Сработал хватательный инстинкт — «всё, что есть — надо съесть». Я сдёрнул с головы левой, свободной рукой сползшую бандану, накрыл ею камушек и, даже не завязывая — нечем, просто вытягивая за хвостики уголков косынки, изо всех сил, с каким-то цыплячье-зверячьем взвизгом, махнул этой «кошёлкой» с «яйцом гранитного страуса» наверх и назад. На звук рассуждений:

— Лучше бы, конечно, под корешок, но струя ж в разлёт будет…

Короткий деревянный стук. Рывок.

Уё…! Если кто-то думает, что у ударенного чем-нибудь тяжёлым человека всё сразу разжимается… Блин! Как же больно! После удара по голове сволочи, у неё, у сволочи, идёт рефлекторное сокращение мышц. Такое же сволочное. Потом-то они конечно… Но если удар является не только причиной потери сознания, но и падения, а эта сволочная туша вцепляется своими сволочными ручками… Аж на бок перевернуло вслед за упавшим… Уф… Даже слезу вышибло…

Справившись с самыми острыми из своих ощущений, я отцепил, наконец-то, цепкие пастырские ручонки от найденных им «хендлов» и, подвывая от боли во множестве мест своего битого тела, выбрался из-под жирной ляжки завалившегося на сторону пресвитера.

Меня трясло, колотило и подташнивало от пережитого. Как часто бывает после сильных ощущений — «в голове вата». Больше всего хотелось куда-нибудь убежать. Подальше отсюда. Или хоть — уползти. Вообще — чтоб этого всего не было. Но сквозь «вату тупости» в сознании пробивались только что услышанные слова «пастырской проповеди»:

— …не только тебя — никого здесь не останется…

Попу жить нельзя — он слишком много знает. Эта дура, Марьяшка, ему слишком много разболтала.

Вот если бы я тогда, после примирения Акима с Ольбегом, к ней бы зашёл, да отымел бы, да промыл бы мозги, да пуганул бы как надо… Да просто — пообщался бы: она-то там одна-одинёшенька… Но я не зашёл. Вот баба-дура и обрадовалась возможности поговорить со свежим человеком. И поговорила… Пожалел я. Деда с внуком. На свою голову. И — на все остальные части тела. Блин, как же больно! «Если бы я был таким умным, как моя жена потом»…

Обморок не тянется долго, сейчас отец Геннадий очнётся, и мне с ним не совладать. Была какая-то глупая подсознательная надежда, что вот сейчас из темноты появиться Сухан и… «и всё будет хорошо». Но… Чёртов зомби… когда его очень надо — его нет. Всё сам, всё сам… А что — «всё»?!

Под руку попалась брошенная в траву моя опояска. На ней ножны с Перемоговым ножичком. Можно ткнуть эту сволочь остреньким в шею и… и будет лужа крови. След убийства и масса грязи. Не люблю когда грязно. И я, охая и ахая от болезненных ощущений в разных местах, перебрался к иерейской туше за спину.

Одна рука у попа лежала сзади, за спиной, другую пришлось вытаскивать у него из-под брюха. Связать прочно кисти рук ремешком опояски… У меня не получалось. Тогда я просто подтянул кисть одной — к локтю другой, и примотал предплечья — одно к другому по всей длине. Едва закончил и хвостики затянул — дыхание священника вдруг изменилось. Он резко не то всхрапнул, не то вскрикнул, дёрнулся, издавая звуки типа:

— А? Чего? Где я? Что это?

Начал подниматься, одновременно пытаясь схватить себя за голову связанными за спиной руками, взвыл от боли в черепе… Я ухватил его левой рукой за шиворот — правая висит плетью, ничего не чувствует, кроме боли, — и с криком «кия» толкнул его вперёд.

Этот «батюшка» — «стёк» целиком. В воду реки Угры, в паре шагов от которой он лежал. Поп не успел подняться на ноги — иначе бы я просто с ним не справился, но уже приподнялся — иначе бы я такую тушу не поднял. Пара мелких семенящих шажков на коленях — привыкли здесь на коленях ходить, наступание на край своей длиннополой одежды и… пресвитер Геннадий нырнул головой в воду.

Нижняя половина его тела оставалась на берегу. От свежести речной воды поп очухался и немедленно попытался вывернуться, прогнуться. Ему удалось выставить над поверхностью голову и начать выплёвывать заглоченную воду. При этом он инстинктивно старался отползти на берег.

Инстинктивным поползновениям данного служителя культа в части дыхания и отползания я счёл нужным воспрепятствовать. Подобно тому, как чуть раньше воспрепятствовал его же поползновениям высокодуховным, глубоко интеллектуальным, сверхприбыльным и далеко идущим. Путём удара. На этот раз — пинком по пяткам. Помогло: тело начало съезжать в воду — брюхо явно перевешивало.

Теперь уже мне, срочно скинув сапоги и болтающиеся на щиколотках штаны, пришлось усесться на попа верхом, и, вцепившись в его ноги, прижимая их грудью, всем своим довольно тщедушным телом, удерживать его от окончательного сползания. Если он свалиться туда целиком — встанет на ноги: под берегом мелко, и пары локтей не наберётся. И мне потом… мало не покажется.

Иерей рвался и метался, выгибался и елозил. Но точка опоры у него была одна, примерно в том же месте, которое он у меня так старательно крутил. Методом непосредственного эксперимента я установил, что Гена — не Архимед. «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир» — здесь не сработало. Просто потому, что нормальное дыхание над поверхностью воды такая точка опоры не обеспечивала. Как известно от того же Архимеда: «Тело, впёрнутое в воду — выпирает из воды». Выпирает. Но — только частично. А подводное дыхание задницей — в «Святой Руси» не распространено.

Наконец, мой полу-ныряльщик устал, выпустил кучу пузырей и затих. Я лежал на его ляжках, обхватив его сапоги левой рукой и считал. Вполне даосский счёт: «раз-и», «два-и»… На 38 секунде поп вдруг снова рванулся, забулькал, съехал ещё на пяток сантиметров… Наконец успокоился. А я начал новый отсчёт. Неторопливый. После пяти сотен секунд тишины я отпустил его, столкнул иерейские ноги в воду. И тут отпустило меня…

Мужские истерики мало чем отличаются от женских. Шума меньше. А так-то…

Я сумел стянуть с себя всё оставшееся тряпьё и, отойдя на пару шагов выше по течению, слезть с берега в воду. С головой. Несколько раз. Свежая ночная вода привела в чувство. Относительное. И уменьшила боль. Тоже — относительно.

Вот так делать нельзя. Человека в таком состоянии не следует пускать в воду. Но ОСВОД у меня здесь отсутствует, а сам я… несколько… торможу. Головой.

Что радует во всём этом эпизоде, так это отсутствие овечьих ножниц. Помниться, Распутина тоже пытались оскопить. Тоже — духовные лица. Но три духовных лица так и не смогли унять одного «человека из народа». «Старец», «святой человек» при виде скотского инструмента сумел как-то вывернуться. Может, мне в «старцы» пойти? В предположении следующего такого случая…