Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

— Сечёшь. Цивилизация — такая штуковина, что и на необитаемом острове достаёт весьма неслабо. И всё-таки. Знаешь, чего боится всякий и каждый старый пенёк? Не самой смерти. Остаться одному. Только единицы умеют наслаждаться одиночеством — а это самое лучшее, что есть в обоих мирах. А те, кто может, — это уже мои братья-суицидники в потенции. Смерть — самый лучший Оле-Лукойя, читала, наверное, типа по имени Ганс-Христиан Андерсен?

— Ой, давно. У моих сверстников были иные кумиры. Когда это ты успел такого христианизма набраться?

Потом Син соображает, что её собеседник малость отвлёкся от насущной темы.

— Я так догадалась — ты именно потому к нам клеишься, что тебе всё по жизни ништяк?

— Ага, — снова улыбка, очень быстрая. — Если к услугам верёвки, опиума и Бога прибегают на грани отчаяния — это просто эпикфейл. Мем для иллюстрации: фэйспалм. Рука у лица, будто тебя по нему огрели да ещё твердят: «Подставь левую, придурок!» В общем, нестоящее дело. Неистинное.

— А что, по-твоему, истина, Пилат?

— В словах моего любимого французского поэта: «Если ты хочешь жить, ты также хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь». В том, чтобы сделать «это» на фоне тотальной сытости и довольства. От презрения к ним обоим. Но самый выигрышный гет выпадает по причине великой любви и на волне священного безумия.

Голос Станислава звучит, как никогда на моей памяти не было. Циник во мне, правда, говорит, что скайп, особенно подслушанный, искажает звук практически как старинные винилы и записи на рёбрах.

— Так ты болен, умненький нерд?

— Надеюсь, что высокой болезнью, моя насмешливая багиня.

Или даже «богиня». Светлая Кали. Артемис Танатогенос.

Фромм называл такое состояние, как у него и вроде бы даже у неё, «зачарованность смертью». Мимолётная влюблённость друг в друга — а противоположная любви сила уже наводит мосты над пропастью. Их руки пока не сомкнулись, уста соприкоснутся не раньше, чем парочка отыщет достаточно романтическое и укромное место под сводами. Пожалуй, догадываюсь, какими.

Но уже понимаю, что стал лишним. Если не я — никто третий за ними не потащится. Опасности для неё нет вообще. Для него, на свой лад, — тоже.

Пусть тела живут своим безошибочным разумом.

Что, по-вашему, случилось на следующий день?

Забегая много вперёд. То, что заставило нас впоследствии учредить тройную полосу секретности. Вместо фортов — небольшие квартирки или домики вроде тех, что рантье снимает для своей любовницы, в качестве крепостной стены со врезанными в толщу кордегардиями, лавками и жилищами незнатных горожан — какой-нибудь дряхлый особняк, а вот донжон — донжонов у нас постепенно воздвиглось не «один, два, три, много», как считают на пальцах архаические люди, а в самом деле неисчислимо. Фортеция буквально вывернулась наизнанку.

Нет, тогда не совершилось ровным счетом ничего дезавуирующего нас, диргов. Только заметное.

Так вот.

Незадолго до назначенного мною часа Маннами вышла из ворот лагеря и торжественно прошла по грязноватой улице в неведомо откуда взявшемся кимоно — фурисодэ: сочно-синем, с бело-кремовыми и розоватыми цветочными облаками и бледно-зелёными листьями по рукавам. Высокие платформы на ногах — двойные конские копыта — спасали подол от проникновения в лужи, но делали походку чуть тяжеловесной. Широченный пояс завязывался спереди на хитроумный узел. Со своим перманентом она не смогла сделать ничего, однако воткнула в волосы и как-то там закрепила длинную, точно индейское перо, шпильку.

Это должно было прочитываться как «куртизанка-ойран в день ритуального лишения девственности», но я была почти что неучем в таких вопросах, а у Маннами не хватило подручного материала, чтобы сотворить из своего тела истинный знак. Позже-то у меня в мозгах прояснилось.

Мы тогда снимали уже не ту престижную развалюху, где состоялось приобщение Трюггви к тайнам брачной жизни, — я была единственным штатным кормильцем в семье и не хотела далеко ездить. Форд у меня был далеко не «Тау-нуль-Т», куда богаче, но я ему не доверяла, уже тогда предпочитая косить под вражеского самокатчика, а не под шоферицу. А трофейному немецкому мотоциклу с валькирией, ухватившейся за рога машины, не доверяли уже мои пациентки.

Итак, Маннами поднялась на крыльцо, изящно подобрав подол и грохоча подошвами, и стукнула о косяк дверным молотком в виде бескрылого купидона. (Жуткая вещица.) Я отворила прежде, чем мои мужчины пошевелились — они либо спали, либо занимались в мансарде своими хрупкими экспериментами со стеклом.

— Сегодня ты очень хороша собой, — проговорила я, когда мы распрямились после долгого обоюдного поклона.

— Это свадебное, — ответила она.

— Как, и гэта?

Зашифрованное послание: вряд ли целомудренная, как положено, невеста оденет такую жуткую неудобь в день торжества.

Она вынула ноги из громоздких сандалий и осталась босиком. Даже без носков.

— У нас не так чисто, как в японских домах, — извинилась я. — Одной женщине трудно сладить с двумя мужчинами и кучей детворы.

Детвора была человеческая и давно ускакала в школу верхом на велосипедах. Кое-кто из старшеньких мог без зазрения совести подседлать и мой «цундап» — для того я на днях прицепила в нему пассажирскую коляску. Чтобы хоть не так рисковали опрокинуться.

Я провела Маннами в кабинет — ничего хирургического, полки с медицинской и бульварной литературой, портативный «Ремингтон» новейшего образца, под ним, на письменном столике мрачноватого вида, кусок губчатой резины — чтобы не так било по пальцам. Несколько стульев с ситцевой обивкой, такой же шезлонг и просторная кушетка с валиком. Скорее психотерапевтическая, чем хирургическая, только вот натуральная кожа на неё и на кресло натянута самой лучшей выделки, какую нам удалось достать. Вмиг согревающаяся от тела и практически не впитывающая телесных жидкостей.

Мы уселись как раз туда — рядышком, будто подруги. Первой вступила в беседу юная женщина, скромно потупив глаза:

— Я слыхала, что вы расспрашиваете клиентов. Но ведь я сказала достаточно, не правда ли?

— Если тебе не хочется об этом распространяться — то да.

И сразу:

— Он ведь не из здешних перемещённых лиц, твой возлюбленный?

Девочка отшатнулась.

— Откуда это… Вы проникаете в мысли?

— Нет, не бойся. Женскому врачу следует быть опытным. И потом — узел спереди, знак публичности. А одна-единственная шпилька — будто нож гуронского сахема. Любой догадается.

Маннами вздохнула:

— Он военнопленный. Не японец, с островов. Сначала насильно призвали, потом не захотелось умирать — сдался в плен. Полгода назад его и товарищей под конвоем пригоняли ремонтировать казармы, а паёк у них меньше, хуже, чем у нас. Вот мы и подкармливали. Больше я ему ни для чего не понадоблюсь. Никому и ни для чего. Можно не говорить дальше?