Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

— Ты что — хикки? — спросил Станислав, меланхолично озирая мрачное великолепие.

— А…э… кто он такой?

— Перс японской имиджборды. Человек, который избегает социальной жизни и стремится к изоляции. Отшельник и мизантроп.

— Ну. Ты ведь сам просёк, что одиночество и суицид — близнецы-братья.

— То есть эта хата специально для таких, как я?

— Не тупи. Обычно нас зовут к себе, и мы приходим.

Я бы рассердилась ещё почище, но косили под простачков мы оба. Я не хуже Стана знала жаргон Луркоморья, он должен был с ходу понять, что приведен не на простое съедение.

Поэтому я усадила моего кавалера на двуспальный печворк, взяла за обе руки и сказала:

— Лицом к лицу, коленом к колену. Смерть у тебя давно в кумовьях ходит, жизнь не так страшна, как малюют. А я сейчас — только девушка рядом со своим милым.

Раздевались мы спешно и из положения лёжа. И ухитрились так и не разомкнуть губ.

Он был очень храбрым мальчиком — ведь знал из моей же болтовни на форуме, что вот так мы и кончаем с ними. А что финальный отпад — совершенно особое чувство, тру до офигения, которому, собственно, так же легко поддаться, как и не поддаться, и что отчасти поэтому мы впрыскиваем в людей наш дирговский яд… Об этом знать бы и вовсе не должен.

Но знал. И это прибавляло нам обоим счастья и радости.

Знаешь что, мой милый красноглазый линуксоид? Крыска моя любезная, виртуально воображаемая?

Все мои выгибы с матановой точностью соответствовали его изгибам, мои выверты и выкрутасы — его прикрутасам, а впадины — выпуклостям. Как будто нас скроили по одному многомерному лекалу, но в двух противоположных вселенных. С левосторонними и правосторонними молекулами, сечёшь?

Когда мы первый раз отлепились друг от друга и разошлись по разным сторонам матраса, он сказал удивительную вещь:

— Я не ожидал, что ты в самом деле девица.

— Принял за старушку?

— Сбился на минуту тогда в лесу. Когда ты сказала на якобы сестру, что это мама. Но только не сейчас.

— Что замолчал? Колись давай.

— Я тебе, герла, плёнку порвал. Думал, рассердишься.

— Какую-такую пелёнку? — я поняла, но тупица в конечном счёте проникает в смысл куда глубже умника.

— Девственную.

Я чуть не ляпнула, что мы такими рождаемся. С одними вторичными признаками, да и то сделанными в духе позднего классицизма. То есть холодно и лаконично. Но догадалась бросить робкий взгляд вниз, на покрышку.

И что? Привычное мужское кровоизлияние в женскую промежность, как водится в нашей не-смертной среде. Констатация факта звучит пошловато, я понимаю; и даже очень. Но как иначе объяснишь привычное диргу и абсолютно чуждое человеку?

А потом до меня доехало, что девственник-то как раз он… Нет, не может быть. Ну как это — у него и увлекательных отроческих снов не было, что ли? С абстрактными иллюстрациями на фоне белых простынок? И людских девчонок с мальчишками, которые вовсю клевали на его киношную смазливость — этот Казанова ещё и хвастался напропалую?

Он не знает, что из него вместо семени льётся ихор?

Он не человек? Или, напротив, разбудил во мне такого же человека, что и сам?

Сплошные риторические вопросы. Я так растерялась, вернее — подумала обо всём сразу с такой силой, что мысли разорвали меня начетверо, как битюги, привязанные к конечностям цареубийцы.

…и вместо ответа вновь кинулась в цепкие объятья оборотня.

Вот такое, блин, прозрение.

Что ещё остаётся делать двуногому животному после многократного соития, как не печалиться? На этот счёт есть даже какая-то греко-латинская поговорка.

А какая пословица или поговорка клеймит таких поневоле остроглазых и длинноухих, как я сам? «Любопытной Варваре конец оторвали»? «Верблюд не ключ, в игольное ушко не пролезет»?

Одно существует для меня оправдание: я эту строптивую огонь-девку люблю куда как поболее, чем сестру. Или, вернее, дочку. Приёмно-сводную сестру-дочку со стороны Хьяра: имеется в виду Руна.

А боюсь за неё и того больше.

И вот когда эти двое распростерлись на стёганом покрывале моей личной работы, вяло сплетая и расплетая пальцы, я отложил в сторону мой верный спецназовский бинокль и призадумался.

Их несвязные восклицания я улавливал по губам: большая польза для шпиона. Обучили меня году в девятьсот сороковом, когда пришлось вести группу глухонемых человечков в подшефном интернате смешанного типа. Том самом «Доме Сидра». Дирги глухотой не страдают, хотя с временем пытаются сделать вид. Вот и надо было учить их настоящей мимикрии и маскировке.

Вообще-то я не папочка Хьяр — врождённое благородство порывов мне свойственно в микроскопически малой дозе. И на чужую порядочность нисколько не полагаюсь. Доверяй и перепроверяй, так сказать.

Теперь о том, что попало в «чёрный ящик» моей личной сорбонны:

— У тебя совсем иной сленг, чем прежде. Даже не сленг: ты нахватываешь из разных.

Это Синдри.

— И что? Главное, чтобы ты поняла.

— Нерд, те, кто говорит «девица», не зовут ее тут же «герлой». Это так же верно, как мочалка не стоит рядом с гризеткой, метросексуал не чета стиляге, а денди — штатнику. Просёк фишку?

— Зарубил на носу, — Стан рассмеялся и кивнул. — Понимаешь, слова — дополнительная одежда. Маскарад на карнавале. А когда ты остаёшься наедине с голой нимфеткой, все защитные покровы слетают как бы сами собою. Очень трудно себя не выдать.

— Если надо — вполне себе получается. Ты не хочешь, — ответила Синдри.

— Верно. Синди у нас умничка. А тут слегка притормозила.

Он перевернулся со спины на живот:

— Какие слова остаются с тобой всю жизнь?

— Те, которым учат тебя родители в раннем детстве.

— Убери насчёт предков, дитя. Остальное без сомнений.

Моя милая Искорка подперлась кулачками и задумчиво произнесла:

— Ты старше, чем выглядишь. Весь вопрос — насколько. Эпоха Набокова?

— Тепло. Интуиция?

— Тык ноздрёй в пространство.

— А ведь примерно так и есть, лоли-Лолита. С учётом, что я своё внутриутробное развитие не помню. И первые годы жизни — тоже, — Станислав комически повёл плечом. — Впервые осознал себя, когда усыновители испугались, что я почти не расту: три годика, а вид годовалого младенца. Это по европейским стандартам. Причём ходить, говорить — это у меня было сверх всяких похвал. В общем, сплавили они малыша, выдав за грудного. Посткризисная и послевоенная неразбериха, многие друг друга искали. Дальше было хуже — меня так и перекидывали из рук в руки, точно кирпич на стройке. Конечно, лет в пять я уже понимал, что надо соответствовать. К тому времени я уже пересёк океан. Марсель помню даже слишком хорошо, Испанию — смутно. Ну, если не вдаваться в географию, меня сколько-то времени продвигали вглубь континента. Менялись языки и костюмы, ужесточались нравы. В Стекольнию меня привезли подростком, тут уже было легко маскироваться. Театральный грим, девчачья косметика — мало кто из моей кодлы догадывался, что я взрослый парень.