Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

— Ты прав, — ответствовал Субхути. — Жизнь — вечное превращение. Однако остановка — еще не вполне смерть, скорее — иная форма той же жизни. Часы нашего тела начинают идти в обратном порядке, и мы нисходим к тому, что нас породило — к земле, перегною, праху. Однако перед тем, как телу распасться на частицы земли, нечто может войти в него и изменить, вплетаясь в его ткань. Это как движение маятника в иной плоскости и случается крайне редко.

— Если такое существование — тоже жизнь, то есть ли, по-твоему, смерть, Биккху?

— Есть. Она — вдох жизни, когда Владыка Пути вбирает в себя то, что порождено Путем — сразу или каждое создание в его срок — а потом выдыхает обновленным. Бытие дышит, втягивая в себя формы, переплавляя и вновь разбрасывая их в мир. Колесо горшечника крутится, и с него сходят новые вещи — но в то же время это вещи старые.

— Да, — добавил в его речь Барух, до того прислушивавшийся, свою цитату. — «Отворачиваешь лицо свое — смущаются… Раскрываешь руку — и оделяешь их благоволением…»

— Что же заставляет Горшечника безостановочно вертеть колесо? — задумчиво спросил Камиль, подперев рукой щеку. — Во имя чего волнуется его грудь и что за сила побуждает его к творчеству?

— То нам неизвестно, — ответил Биккху. — Кто человек, чтобы вопрошать Путь о его истоках?

— Любовь и жажда дарения, — ответил Барух. — Познающий хочет быть познанным.

— Любовь, — подтвердил Камилл. — Одна любовь, которая возвращается к себе, пройдя свой круг.

— И это всё? — разочарованно спросил юноша еще раз.

— Зачем ты говоришь о любви с таким пренебрежением, о Камиль, когда на тебе самом — оттиск металла ее печати? — на сей раз Арфист подхватил нить разговора как бы через силу. — Неужели ты не понял, на что любовь может подвигнуть человека: простая любовь — простого человека?

— О. Неужели ты знаешь по себе, Барух?

Иудей кивнул. На лицо его набежала тень:

— Когда Неемия обнес Иерусалим стеной каменной, а Эзра-первосвященник оградил стеной Закона, я был одним из колена Левиина, и у меня была златокожая рабыня-наложница. Я купил ее на рынке Вавилона задешево, потому что она не казалась никому зрелой женщиной, способной к деторождению и тяжелой семейной работе. Моя же супруга не могла иметь детей и никогда не терпела возле себя соперниц в этом деле. Но случилось так, что когда Эзра, разодравши не себе одежды, потребовал ото всех, чтобы удалили от себя жен-язычниц, моя маленькая Уаркха уже понесла дитя во чреве. По закону Моисееву я давно бы мог отослать от себя женщину, иссохшую, подобно пустынной колючке, от сварливости и неплодия, и взять в жены мою дикарочку. И сделал бы так — но она ведь никогда не захотела бы принять веру народа Адонаи. Нет, язычницей и многобожницей она не была, но иные миры, более древние, чем Земля Обетования, бродили в ее агатово-черных зрачках. Ее слушались все животные и все вещи в доме; шаги ее были неслышны и не пригибали травы, а тело не было подвержено телесным скорбям и поветриям. От нее кругами исходил покой… Даже моей жены он коснулся, хотя не вполне, как я узнал впоследствии.

Однако Эзра возопил, что у нас в доме поселилось нечестие и мы поклоняемся идолам. Их ни одного не было под нашей кровлей, просто Уаркха целовала цветы, и листья сикоморы гладили ее по щеке зелеными ладонями.

Тогда я вспомнил другую супругу былых времен, которая не захотела терпеть в своем доме соперницу на мужнином ложе и второго сына в мужниных объятиях. Совсем как моя законная, чьим гневным молчанием было подогрето усердие нашего ревнителя. И вспомнил другую рабыню, что скиталась по знойным пескам с пересохшим горлом и отчаянием в груди по вине той, старшей жены. И — не смог бросить мою вторую женщину. Я ушел от них ото всех — пускай меня проклянут! — и покинул служение в новом храме, выйдя с моей Уаркхой из ограды, которую сам и строил вокруг него. Путь нас двоих пролег через пустыню, лошади наши пали. Я нес ее на руках, когда она уже кусала губы от первых схваток. Тогда вдруг появились всадники на одногорбых верблюдах и отвезли нас в свое поселение. Там, внутри одной из черных палаток, на каком-то тряпье, брошенном прямо наземь, появился на свет мой первый и единственный сын, а его мать умерла от тяготы и зноя. Я оставил мальчика жене хозяина, чтобы она выкормила его вместе со своим младенцем, а сам ушел скитаться по всему свету. Не могло быть для меня возврата к убившим мою милую…

— Однако ты возвращался, — сказал Камиль.

— Возвращался — во все те дни, когда Земля Обетованная являла собой образ моей погубленной любви. Всегда и во веки веков — прах и пепел, и пагубное мерцание, насылаемые за грех; я не понимал, к концу или началу времен я вернулся.

— Не сам ли твой гнев стал кольцом и стеной вокруг твоей страны, Арфист? — подумал вслух Мастер.

— Кольцо времен… Конец его не есть ли всегда его начало? — отозвался Субхути на их речи. — В том начале моем я страстно жаждал прозрения и способа избавиться ото страданий, которые вездесущи, и долго умерщвлял в себе всё плотское. Тогда ко мне, почти гибнущему от голода, жажды и отчаяния, вызванного сознанием тщеты моих усилий, пришла крестьянская девушка. Кожа ее пахла жарким зверем, крупные зубы белы, а глаза, огромные, как у священной коровы, бездонны; и бездонна была ее кротость и доброта. Она почти силой заставила меня съесть принесенное ею — кислое и прохладное молоко буйволицы, пресный рис и дикий мед из дупла. Я поел, утешился и после еды и питья захотел также и ее саму. Бездумно и весело перечеркнул я свои упования ради живой жизни, ее прелести и аромата.

— И не раскаялся? — подозрительно спросил Барух.

— Что было в этом пользы! Хотя вначале — о, конечно. Я знал, что изменил Пути, желая спрямить его петлю и получить дары, для которых еще не созрел. Потому и пал. Когда мой Путь в конце концов вернул меня к себе, я счел поражением ту уступку своей животной природе. Да, до сегодняшнего дня я так и думал — поражением и стыдом. Но послушай, Барух: когда она ушла от меня наконец, моя возлюбленная и мать моего будущего мальчика, я увидел вещий сон, который запомнил.

Будто бы проходил я пустыней и видел, как женщина, несколько недель назад родившая ребенка в жалком шатре, бросив сына, металась в поисках воды, потому что сухи были бурдюки, в которых оставил ей запас тот, кто поселил ее здесь, вдали от гнева своей жены, и сухи груди ее, не могшие дать молока для дитяти. Когда она вернулась в полном отчаянии, сын ее сидел в озерце чистой воды, у родничка, который пробился через пол оттого, что он, плача, сучил ножками и разрыл песок. Он давно напился, а теперь шлепал по воде ладошками и смеялся радостно.

— Я слышал в детстве похожую историю о нашем священном источнике, — сказал Камиль.