Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

— Мы сыты воспоминаниями о былых любовях, — ответил за всех Субхути.

Они, конечно, пожевали-таки кое-чего и заснули на том же полу, прижавшись для тепла друг к другу. Дом, полый и легкий, высушенный ярым солнцем, звенел от ветра.

— Как гитара, — полусонно пробормотал иудей. — Хотел бы я знать, каково тут, когда на ней разыгрываются симфонии!

А еще дом раскачивался, как верблюд-мехари, и убаюкивал; лежа на спине, легко представить, что он медленно движется и ты плывешь по морю песка, думал Камиль. И во сне, и наяву ты продолжаешь путешествовать, не прерывается твое странствие, поэтому и твой сон длится и когда ты открываешь глаза, только ты этого не замечаешь. Тянутся нити, соединяющие сон с явью, тело с его жильцом, обе половинки мироздания; и мы всегда потеряны и запутаны в них. Мы обречены на странствие, ибо нет у нас дома. Встречая любимых, думаем, что его обрели, но это не совсем так и совсем не так. Встречи с милой — у колодца. Встречи пастухов — у колодца. В центре мироздания вырыт колодец, это его ось: чистая вода стоит в нем вровень с краями. Все пути ведут к месту встречи караванов…

Камиль заснул.

И тотчас же проснулся оттого, что звал его чей-то звонкий, как бы ребячий голосок. Он отозвался, не голосом, а чем-то иным, и сразу же — не шестым, а неким седьмым чувством — понял, что его перенесло в мир, одновременно прозрачный, как весеннее утро, и непроницаемый, как броня. Карагачи смеялись в нем глянцевой листвой, нежно алел восток, и на сухую, трещиноватую почву пустыни пал розоватый отблеск.

Вокруг бродили козы — белые, с шелковистой шерстью. Вид у них был деловой, загадочный и слегка усталый, будто только из ночного, где пастухи разъезжали на них верхом по каким-то не совсем респектабельным делам.

За пределами этого хрустального мирка осталось всё: три пророка и Майсара, их животные, диковинные города, Река и вроде бы даже сам Путь, оставив по себе чувство ждущей пустоты. Мир этот, позвав Камиля, молчал, ожидая от него еще одного душевного движения: знака, вопроса, пароля или просто радости?

И конечно, тут был колодец, какой он придумал в своем полусне. Такой же, к каким он привык — низкий, круглый, заваленный тяжеленным камнем. Около него стояла длинная каменная колода на опорах: ее почему-то пододвинули совсем близко и приставили к верхнему краю.

Снова его позвали:

— Путник, не хочешь ли напиться?

Камиль оглянулся. При стаде, разумеется была и пастушка — девочка лет семи-восьми, в простенькой серой рубахе и шароварах, черные косички спрятаны под покрывало, чтобы голову не напекло. О лице из-за этого нельзя судить; вот ручки на виду, они слегка шершавы, а маленькие ступни — босые. Все двадцать ноготков любовно выкрашены хной.

— Пожалуй, я не против.

— Тогда дай попить и моим козам, а то мне никак не отвалить камень — я маленькая и не очень сильная.

— Зачем же тебя такую одну отпускают пасти? — спросил он, трудясь над глыбой и одновременно пытаясь заглянуть под сень тяжелой покрышки.

— Все дети моей нянюшки и кормилицы пасут: чем я их лучше? А помощники вроде тебя всегда находятся, только позови.

(Издалека же ты меня вызвала, подумал он про себя. Наверное, сама не понимаешь, откуда, и я тоже не знаю.)

— Кормилица, значит. А родители есть у тебя?

— В Городе Мира — есть. Отец мой имеет прозвище Аль-Сиддик — Правдивый, потому что он не умеет обманывать, а мама Зулейха — самая красивая в мире.

Он улыбнулся:

— Так всегда бывает. А ты сама красивая?

— Рано хвастаться. Вот вырасту — увидишь, — деловито отрезала она. — Ну старайся же, овцы давно пить хотят.

В ее тоне звучала властность ребенка, которому никогда не отказывают в просьбах, если они насущны, и поэтому не возникает никакой почвы для капризов. Вдвоем они. уперев в камень рычаг — лежащую тут же палку — освободили колодец от замка и заглянули туда. Глубоко внизу блеснуло чистое полнолуние влаги.

— Ой, как далеко стала. Источник тут — подземная река, а она своенравная, вечно блуждает и меняет русло. Такого, правда, нету, чтобы совсем высыхала. Ты умеешь подманивать воду?

— Разве что кувшином или ведерком на цепи или кожаном ремне, а этого здесь не видать.

— Ну-у, так неинтересно. Знаешь, давай споем песенку Хозяину Чистой Воды. Я умею, у нас все в роду умеют. А ты?

— Нет.

— Хочешь, научу?

Девочка взяла его за руку и наклонилась над краем, ткань сдвинулась с кос на затылок. Профиль ее был тонок и изящен, ресницы загнуты над темно-карими глазами, губы чуть оттопырены, как лепестки юной розы. Тягучая мелодия, которую она завела, была полна прохлады и печали, тихие переливы звучали так, как звучит потаенный родник. Камиль пытался подпеть, но робко — боялся испортить красоту.

Вода внезапно дрогнула и начала подыматься кверху, вскипая ледяными брызгами, — пока не стала вровень с краями и не хлынула в поилку. Пили козы. Двое детей, одному было двадцать, другой — восемь, из горсти умывались ею и плескали друг в друга. На вкус она была как виноградный сок из давильни, пока тот не перебродил.

— Вот теперь я точно знаю, что ты и поешь красиво, и сама красивая, — сказал Камиль. — Не скучно тебе тут с одними козами?

— Ты не видел нашей жизни — зачем говоришь? Тут отдают детей в Степь, чтобы они знали: на земле есть не только дома, улицы и каналы, а всё вот это, — она взмахнула руками. — В городе никак не научишься тому, что вода — драгоценность, а те, кто дает мясо — живые.

— Умница ты. Хочешь, я познакомлю тебя с моими друзьями? — Камиль подумал о них и почувствовал, как его потянуло за пределы этого мирка.

Девочка покачала головой:

— Не надо. У них свой путь, у меня свой. Прощай: я погоню стадо дальше.

— Я увижу тебя еще раз?

— Да, но только не скоро. Пока рядом с тобой нет места для меня. Пройдет время — много времени. Тебя посетят заботы, ты родишь детей от твоей красивой жены, будешь участвовать в кровавых сражениях, таких, о которых мы здесь знаем только понаслышке; виски и борода твои поседеют, а ты всё жди… жди…

Она махнула рукой, подняла с земли свой пастушеский посох.

— Как имя твое? — крикнул вослед Камиль.

— Айше, — ответила она, не оборачиваясь. «Если бы она обернулась, я бы вмиг умер,» — подумал он.

И проснулся — посреди ночи, когда еще не развиднелось за щелями тонких стен. Слышно было, как ослы наружи вздыхали, придремывая, Варда пожевывала то ли траву, то ли колючку, Ибн Лабун совсем по-мужски поварчивал, уткнувшись в материнский бок. «Всё спокойно, всё как надо», — подумал Камиль.

Утром этого мира, когда Странники умывались из кувшина и завтракали, удивлялся Майсара:

— Хозяин, чего ты улыбаешься, как дурень, и не ешь ничего толком? Или случилась с тобой очередная нелепица?