Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

Камиль оказался единственным среди всех здешних торговцев, менял и ростовщиков, кто не искал в чужом деле великой прибыли для себя: поэтому его охотно нанимали блюсти чужой интерес. Требовалось, правда, чтобы интерес этот был безукоризненно честным, иначе юноша наверняка бы отказался. Удивительно — в купеческом деле Камиль приобрел недюжинную сноровку и даже ухватистость. Кроме того, он ведал, казалось, все дороги в стране, где их постоянно засыпает песком, умел находить старые источники и откапывать новые. Так стал он водителем караванов.

И тогда Хадиджа бинт Хувайлид обратила на него взор своих огромных черных глаз…

— Наняли тебя, уважаемый Камиль, потому только, что рассчитывают огрести большую прибыль с благословения легкой твоей руки, — так говорил Майсара, любимый раб и наидовереннейшее лицо достойной Хадиджи. Был он невысок ростом, объемист в талии, добродушен и донельзя важен. — Но теперь поручили тебе везти в Рум дубленую кожу, серебро домодельной ковки и ячмень, а с этого великий барыш никак не нарастет, хоть ты из кожи вылезь. Вот оружие бы взять — оно у бану Ханиф отменно выходит с тех пор, как Кабил выковал рядом с нами первую в мире саблю. Только ведь никто не захочет дразнить людей кесаря видом дамасской стали.

— И верно. Меч показывают в бою, а не на прилавке. Но если нашей госпоже понадобился приказчик именно для поездки в Рум, — спокойно ответил Камиль, — наше дело не рассуждать, а стараться достигнуть успеха.

— Так и я бы сказал, будь я один. Только вот двое нас. Мое дело малое — надзирать, а вот ты — человек вольный: на разумное предприятие идешь, от неразумного отказываешься. Ради чего нынче-то согласился?

Камиль нахохлился и отвернулся. Его спутник прав был только отчасти. Ячмень, который везли трое из семи верблюдов, был отборный и в Руме ценился. Известное дело: там, где много роскоши, всегда в насущном нехватка. Выделанную кожу и серебро, задешево купленное у бану Сулайм, охотно возьмут мастера самого Безанта, румской столицы, и живо превратят в изящные поделки, а потом втридорога отдадут Степи, Лесу, да и той же Пустыне, откуда получили. Этим товаром были гружены еще трое самцов-мехари. А седьмой в караване шла Варда, девятилетняя верблюдица-«базил». Она за всю свою долгую жизнь ни разу не приносила потомства и поэтому работала наравне с мужчинами. Сейчас она несла во вьюках то, что необходимо для самих путешественников: жареное зерно, вяленую баранину, финики и воду в бурдюках.

Коли речь зашла о животных, следует добавить, что под Камилем шла молодая каряя мулица Дюльдюль, изящно перебирая копытцами, а грузноватый Майсара придавил собою пожилого ишака по имени Хазар, «Запыленный». Осел в юности отличался сомнительной нравственностью; на его кроткой седоватой морде (и в самом деле будто присыпанной серым песком) до сих пор лежал отблеск лукавства и двоемыслия, а взгляд временами проницал самую толстую шкуру, и оттого красавица Дюльдюль вынуждена была то и дело отворачиваться, потупив глаза с длинными ресницами. Других скакунов в отряде не было: слуги и рабы то шли пешком, то усаживались на горб тому или другому верблюду, стараясь без крайности не отягощать его лишним весом.

— Путь до Рума долог, о прекрасный и мужественный водитель людей, ослов и верблюдов, — начал после краткой паузы Майсара, иронически подмигнув сам себе. — Не расскажешь ли ты повесть или не сложишь ли касыду о том, какой должна быть прекрасная женщина, соблазнительнейшее создание Аллаха и самый краткий путь к Нему — или в джаханнам, обитель грешников?

Майсара был по возрасту старшим в караване, к тому же доверенным лицом самой госпожи, и мог позволить себе некоторую фамильярность по отношению к юному начальству.

— Я не поэт, о Майсара, и плохой рассказчик, — хмуро сказал Камиль.

— В долгом пути все мы становимся немножко поэтами и безумцами, — с печалью ответствовал Майсара. — Вот и я вспомнил одну девчонку из племени бедави, на которой чуть не женился в юности. Хозяин тогда брал меня в боевые походы, а потом я остался при вдовой хозяйке…

— Она разве запрещала тебе жениться?

— Что ты. Тем более, что в тот раз она сама вдовела недолго. Просто она такая, моя благородная госпожа, что после нее ни на какую другую и смотреть неохота. Словом, истинная женщина.

— Истинная женщина, — вдруг подхватил Камиль, — это значит: не тростинка, гнущаяся под ветром, но стройная пальма, что горделиво красуется на широком песчаном холме. Крепок стан ее и мощны бедра, а ноги белы, гладки и прохладны, точно слежавшийся снег. Груди ее — источник меда для супруга, молока для дюжины крепких детей. Темные кудри ее — гроздья фиников, свисающих в кроны. Шея высока и пряма, как сторожевая башня; кожа — цвета благородного сандала; лицо ее сквозь загар сияет, подобно луне четырнадцатого дня. Глаза глубоки, как ночь — охранительница путешественников. Поступь легка и стройна: это шаг верблюдицы, которая не оступится и не провалится в песок, и не отяжелеет она после целого дня пути. Но главная прелесть женщины не в этом, а в тайне, в скрытом. Душа ее вздымается, как дым над ароматной курильницей, и от мыслей исходит благоухание мирры, алоэ и мускуса. Благовоние это куда более ценно, чем красота, ибо остается, когда красота уходит. Такая жена — губительница мужей и сокрушительница сильных.

— Э, да ты не просто поэт, а мудрец, о Камиль!

— Я ни то, ни другое, Майсара, повторяю тебе.

— Значит, есть кое-что, на время сделавшее тебя и тем, и другим. Или кое-кто. Удивительное дело! Ведь госпожа моя — дама целомудренная, порядочная и в разговоре с мужчинами тесно сближает края своих покрывал. Как ты умудрился ее разглядеть?

— Зачем мне было ее видеть? Запах ее души — запах почек по весне. Он окутывает ее всю и наполняет воздух, а этого не скрыть под тканью.

— Теперь мне до конца стало ясно, отчего потревожили мои старые кости. Видно, побоялась моя хозяйка полностью довериться такому сумасброду!

На этом беседа их пресеклась. «Одного я ему не скажу: я уверился теперь, что Камиль ибн Абдалла, который стал бы торговать не за страх, а за совесть даже ради дряхлого огрызка, кривого на один глаз и согнутого в дугу, тут превзойдет самое свою природу, и мое дело при нем будет легким,» — думал Майсара, довольно покряхтывая. «О Хадиджа! Ты обыкновенная смертная женщина; как случилось, что любовь моя к тебе распростерлась на весь широкий мир?» — говорил ей Камиль в своих мыслях.

Так, беседуя и размышляя, двигались они с бархана на бархан, через красные пески и белые пески, пока не достигли оазиса Симла, что рядом с городком по названию Босра. С десяток чахлых и тощих пальм росло на нем, в отдалении, посреди рощицы, стоял небольшой глинобитный монастырек от силы на два десятка братий-киновитов. Посередине, у самого торного пути, раскинуло свои несоразмерно длинные ветви кряжистое дерево с лепечущей сердцевидной листвой, чуткой к малейшему ветерку. Оно источало звук и запах прохлады среди полуденного зноя. Вокруг него, в приличном отдалении, лепились черные козьи палатки какого-то мелкого кочевого народа. Все замыкалось кольцом невысоких холмов. В их склонах понарыли себе нор дикие лисы и монахи-анахореты.