Татьяна Мудрая - Мириад островов

Наверное, на вот этих самых словах Галина прямиком попадает в тупую нирвану.

Когда она выходит из обморока, руки и рот её свободны, кресло придвинуто к столу, а в ноздрях царит умеренный ад: смесь чёрного мыла, серных воскурений и туалетной хлорки. Озирается по сторонам: обстановка вся на месте, кроме грязи, зато половина марионеток исчезла. Она, он, генерал.

— Сволочи, — непроизвольно рвётся из уст. — Падаль.

— Вполне согласен с сэнией, — отвечает офицер от Супремы. — Хотя мы всего-навсего исполняем чужие желания. Очищаем совесть, позволяем и дальше сохранять достоинство.

— Что называется, не моё.

— Ну, главное — вы поняли.

— Что именно? Про запугивание, шантаж и вашу ошеломительную добродетель?

— Нет, — отвечает генерал, — То, в чём вы, бесценная моя, грешны.

— Вот околесица. Ничего путного я не услышала. Разве что — я по всем приметам белая ведьма, но это в Вертдоме не наказуемо.

— А. Разумеется. Помните из землянской истории, каким свойством должна обладать дьявольская метка?

— Нечувствительностью к боли. Отсутствием выделений.

— Это не наводит вас на некие ассоциации?

— Да, пожалуй. Инквизиторы часто занимались иглоукалыванием недобросовестно. Такие штучки с пружинкой, вроде рутенской иглы для забора крови. Ну, которой в указательный палец тычут.

— Хотите попробовать? У нас без обмана, ручаюсь.

— Не соглашусь — заставите?

Вместо ответа священник отдёргивает еще одну занавесь — в неглубокую нишу вмуровано зеркало в полный рост, где отражаются кольца.

— Можете зайти и раздеться. Я даже прислужницу могу позвать, если смущаетесь перед нами своей наготы.

— Как Барбе передо мной?

— Он насчёт сэнии вообще не понял, — отвечает тот самый… приставленный к её креслу. — Есть она, нет ли. К тому ж лейтенант одних мужчин стыдится.

Говорится это без малейшего осуждения. «У осла хвост растёт книзу. Испанские колонисты грешат с индианками. Барбе в принципе способен любодействовать только с мужчинами. Я не возмущаюсь, я просто устанавливаю факт».

Галина сбрасывает с себя всё до нитки — не мои проблемы, если вам двоим не удастся укротить зверя — и выходит. Боком.

— Теперь становитесь лицом к стене и беритесь за кольца. Они легко подтягиваются книзу.

Генерал принимает в одну руку зеркало, довольно большое, овальное, в другую — настенный светильник в обрешётке. Отличный факел, почти не колышется от сквозняка.

Подносит оба предмета к нежной, в мурашках, коже.

— Ну! Видите?

Чуть выше талии — россыпь бледных пятен размером с горошину или фасоль. Небольшие, чуть впалые. Витилиго?

— Сейчас Криспен уколет одно такое. И, будьте добры, не лукавьте насчёт своих ощущений.

Игла медленно погружается в пятно — нет… Когда монах её вытаскивает, не появляется ни капли жидкости. Ещё раз с тем же результатом. Ещё…

— Вы можете увидеть правду — или ни один из рутенцев на такое неспособен?

Девушка поворачивает голову, встречается глазами с обоими.

— Лепра? Нет. Не верю.

— Нет. Знаете. Ваш покойный батюшка притащил к нам вялую смерть, от которой не ведают избавления сами рутены. Не ведаю, на что надеялся: разве у Орихалхо о том спросить.

— Может, на то, что у нас бабы сплошь смирные и феминной заразы не подхватят, — смеётся Криспен. — О мужиках покойник думал, а о морянах и вообще позабыл. А ведь это они на помосте его обступали и принимали последнюю исповедь.

— Не верю ни во что.

— Нет, разумеется. Ибо знаете, — священник отвечает практически теми же словами. — Вас передавали из рук в руки, словно дорогую игрушку, непонятный артефакт, заряженную порохом бомбу, в которой не видно запального шнура. Учтиво отказывались принять в многолюдную компанию, стать же отшельницей вы не соглашались сами. Желали без конца странствовать втроём: с нашим Барбе…

— И с Орри. Нет. К тому же мужчины ведь и у вас не заражаются. Генетика. Человеческий генотип один и тот же.

— Наследственное вещество то бишь, — соглашается с девушкой генерал. — Ба-нэсхин, по всей видимости, для вас не люди. Даже… Даже любовница.

— Что-о?

— Все щадили ваш шифгретор. Ваш катьяд. Вашу нелепую и тупую гордыню, — отвечает священник резко. — И оттого не говорили с вами прямо.

— Можно притчу, святой отец? — говорит Криспен. — Как-то притащили мои племяшки на двор малого щенка. Нянчатся с ним, Орком назвали — самое кобелиное имя. Где-то через месяц-другой чихать начал, дрожать мелкой дрожью. Испугались ребятки — не чумка ли часом. Поволокли к коновалу. Тот повертел в руках успокоил: ничего такого, другая болячка, вылечим. А потом спрашивает: «Что это вы сучку всё «он» да «он» кликаете? Орком, а не Оркой? Ведь сразу видать, что труслива».

— Я не боюсь, — Галина облизала враз пересохшие губы. — Ладно — смерть. Вы, наверное, сразу меня убьёте. Сожжёте, да?

— А что, это мысль, — отвечает священник. — Жаль, на редкость идиотская.

— Но Орихалхо… Не могу.

— Женский вариант имени, кстати. Мужчина был бы Орихалхи, — поясняет генерал.

— Это ведь было нельзя, верно? С одним полом.

— Без огласки да потихоньку — отчего ж нет? — говорит Криспен. — Это ж не прелюбы сотвори, а чистое милованье. Пошли бы детки — тогда…

Издеваются?

— И насчёт проказы никак не могу принять.

— И насчёт доказательств в полном сомнении, — подтвердил монах.

Её подталкивают к некоей узкой щели или водовороту. С состраданием, но вполне хладнокровно. И от одного этого — нет, еще и из-за Барбе! От всего этого Галина очертя голову бросается в омут:

— Так выньте из меня мою нутряную правду, — говорит, стараясь, чтобы не дрожал голос. — И покажите лицом.

— О. Вы согласны играть на условиях Ордена?

— Да. Согласна, если иначе никак. Только не заставляйте отвечать на что попало, как Барба.

— Досужих вопросов мы тут не задаём, уж поверьте, моя госпожа, — кивает генерал. — И ему не задавали.

А Криспен занавешивает зеркало, поворачивает Галину лицом к нему. К стене. Хорошие руки, надёжные. Говорит:

— Держись. Жми дерево крепче. Ты храбрая, а таким легко. Генерал, дайте я один поведу.

И другим голосом, как бы повторяя затверженное:

— Сейчас я не скрываю лица под маской, чтобы ты не видела меня в любом клирике и мирянине. Тебе не разрешено выбирать по причине малой опытности. Доверяй не мне — себе самой.

Жёсткая рука оглаживает нагое, дрожащее тело от волос, забранных в пучок, до бёдер. На перегибе спины, вблизи округлостей, приподнимается, делает как бы ступеньку, ветерок. Не возбуждает плотски: холодит, успокаивает. Слегка разминает мышцы.

— Пояс мне будет?

— Нет — с ним ты не доверишься как надо.

Возится недолго, потом спрашивает с резкостью: