Татьяна Мудрая - Мириад островов. Строптивицы

Экола же была всюду вхожа, повсюду её привечали… и вы понимаете мою мысль?

— Я тебе очень благодарен, — сказал однажды Зефирантес. — Чем мог бы отплатить?

— Научите меня буквам, — ответила она просто. — Ты и твой друг Арктий. Старшая монахиня знает грамоте, да ей всё недосуг.

— Какую пользу ты надеешься из этого извлечь? — спросил я, ибо как раз находился поблизости.

Экола только зубки показала: а были они белые-белые, так и сияли на истемна-смуглой коже. Тряхнула головкой в домотканом сером покрывале:

— Ба-инхсан (то есть природный человек моря) ничего не делает для пользы, только ради интереса.

Поправила смоляную завитушку, что не по уставу на свет божий выбилась, и ушла.

Выходит, в том, что мы ей не откажем, была уверена неколебимо.

Дело получилось не тайное — аббату мы всё в тот же день обсказали, — но не для многих глаз. Договорились, что встречаться будем в привратницкой: она не совсем в стенах, чуть выступает наружу, а внутри имеется большой стол и два стула. Сам сторож, отставной солдат, не против бывает иногда прогуляться, обозреть окрестности на предмет нападения супостатов.

Девочка оказалась на диво переимчива, но Зефирантес в первый же день обнаружил, что учить её, рисуя буквы и повторяя названия, нет смысла. Книги же из монастырской либереи слишком витиевато написаны, да и громоздки — в привратницкую их таскать. Если уж не говорить о большой их ценности. Так что нужна азбука со словами.

— Такие делают в Скондии, — поделился я с другом. — И для их витиеватого письма, похожего на вьющийся хмель, и для нашего королевского минускула, потому что многие франзонцы там поселяются.

Он, конечно, знал и немало завидовал: такие книжки собирались из листов, подобных гравюре, вырезанной из бука или иных твёрдых пород дерева, потом выступы букв покрывались тушью разных цветов, накладывался лист веленевой бумаги и прокатывался поверху упругим валиком. Стоило это немногим меньше простой работы писца, но выглядело куда нарядней.

— Я ей такую штуку сделаю, — решил мой приятель. — Резать печатки меня научили, доски подходящие найдём, бумагу и краски тоже. Первое из порченного писцами материала, второе — со дна живописных склянок.

— Как наоборот чертить будешь? — спросил я.

— У меня учитель был левша, разве забыл? Брат Антирринус, Львиный Зев. Вот был мастер украшательства! Я его рабочие заметки только с помощью зеркала мог прочесть. В шутку и сам с ним такими цидулками изъяснялся.

И в самом деле — вскорости он сотворил нечто. Ни с чем не сообразное: буквы на оттиске получились разного калибра и расплывались, картинки вещей, начинавшихся с нужной буквы, еле можно было понять, но Экола была довольна.

— У нас не одна я тупа насчёт грамоты, — сказала она. — Теперь ты, брат, наделаешь таких листов много, и я раздам их юным монахиням и послушницам. А тебе будет от всех нас подарок.

— Велень не годится, — сетовал в её отсутствие брат Зефирант, — слишком много краски берёт. Бомбицина редка и тоже так себе. Опять же хлопок — это снова Скондия. Привозное. Резьба на печатных досках после двадцатой копии залохматилась по краям, а краска и подавно вся слезла. И уж раскрашивать — семь потов сойдёт!

— Со своим любимым многоцветьем ты перехватил, — отвечал я на такие вопли душевные. — Но ведь гравировщик работает не с одним деревом. Медь уж точно ничего впитывать не станет. А чёрное — это даже изысканно.

— Нет, ты представляешь, сколько надо времени для того, чтобы выцарапать что-то на металле! — воскликнул он. — И лишь для того, чтобы получить прежнюю гадость.

Мы рассуждали так, будто не было иных проблем. Ни с бумагой, ни с краской, ни вообще.

Это было в самом деле так. Жизнь в клостере движется по линейкам, что заранее расчерчены свинцовым стилом, как бумага, подготовленная для писца.

Но мы совсем позабыли о подарке, нам обещанном, и тем более не ведали о причине, породившей его как следствие.

На следующий урок Экола притащила объёмистый мешок и стала выгружать его содержимое на пол.

Оказывается, мать-аббатиса, почтенная Артемизия, весьма обрадовалась, что «девчонки» перестанут к ней лезть. Без знания письма, как она говорила, и грязное бельё не перечтёшь, тем более не выполнишь работу сестры-эконома, сестры-келарницы и сестры — старшей певчей. Буквы, цифры и ноты ведь обозначаются сходными закорючками.

Так вот, за то, что мы взялись за обучение преемниц, нам преподнесли пузырёк с кристалликами канифоли, коробку с зубным порошком из толчёных морских раковин (забава высокородных монахинь), кучку белой глины на дне чашки и, в довершение, комок чего-то грязно-зелёного и слипшегося.

— Мы стираем бельё в едком растворе… — начала объяснять Экола.

Ну да, мы сами ведь этим не обременялись. Сдавали им и своё грязное бельё. Правда, брат Эвфорбий, который устроил на кухне бесперебойную подачу котлов от водопровода на плиту, соорудил им черпалку-мерник для щёлока…

— …едва перельёшь, всё стираное расползается, — продолжала она будто в лад моим мыслям. — А мы шутки ради попробовали там тростник подержать — грязный, с полу. Вот что получилось. Распустился весь, а когда его положили на плоский камень, стал с той стороны как лакированный.

Я помнил притчу о том, как родилась первая бумага. Один инок, рассердясь на несправедливость приора, порвал рубашку зубами и хотел сжечь её на плите, чтобы уничтожить улику. Но влажное тряпьё лишь высохло и обратилось в гладкую лепёшку, на которой можно было писать.

— А канифоль зачем? Для скрипки брата-псалмопевца? — спросил Зефирантес.

— Клей, — ответила Экола. — Мы попробовали им покрыть. После этого писать стало легче. А то грифельных досок не хватает и кору обдирать мать-садовница не велит.

Что мел и каолин вбивают в бумагу, дабы стала плотнее, мы и так знали. Правда, нам не приходилось делать это самим. Но ведь никогда так много её и не требовалось?

Разумеется, то, что мы произвели, процарапав резцом медные листы, полученные от Глебиона через посредство брата-коннетабля, то бишь главного конюха, предназначалось не для робкой кучки любознательных монахинь. Монастырь решил торговать нашей «библией для бедных», украшенной хоть и черно-белыми, но весьма красивыми миниатюрами из Священной Истории. Буквы, короткие нравоучительные фразы и притчи для оригинала рисовал я. Зеленоватый фон, невзирая на ухищрения, остался, но нисколько не портил дела. Разумеется, насчёт бедных было лишь присловье, но цена изделия была ниже, чем у рукописи, раз в пять, а прочность даже выше. Это если не учитывать пергамент, который был дорог непомерно, а для наших целей и подавно не годился.

В скриптории нас занимали всё меньше. Чтобы не толкали под локоть, нам выделили в дормитории крошечную келейку на двоих, с широким окном — чтобы никто из клира не задыхался от вони алхимических реактивов.