Татьяна Мудрая - Мириад островов. Игры с Мечами

Галина с удивлением заметила две вещи: первое, никто ему не прекословил, будто заключили договор с вышестоящим. Второе — никому, даже ей самой, не пришло в голову естественное: на кой всё это послушание нам надо и что мы с этого будем иметь. Кроме довольно туманных (вот удачное слово!) преимуществ.

«Мальчик не из простых, однако. Надо же последние полчаса даже я не размышляю по поводу его редкостных телесных статей. Может быть, оттого, что не вижу ни волос, ни глаз, ни очертаний фигуры?»

Трава под копытами слегка чавкала, заглушая мысли. Чем ближе к берегу, тем легче расступались деревья, тем гуще сплетался подлесок — кусты с перистой листвой и гроздьями рыже-красных ягод. Лошади раздвигали ветки широкой грудью, сбивали с них корзинки плодов и давили копытом.

— Рябина, — сказала женщина. — Роуэн.

— Да, — отозвался проводник, не оборачиваясь. — Удивительно, что на московитском и ангельском наречиях слова сходны. Рябина. Ровена. Имя, защищающее от ведьм. Венора.

— Штамм какой-то, — ответила она. — Порода анималькулей. Не знаю, из какой книжки всплыло.

— Венора — женское имя, — возразил юнец по-прежнему всей спиной. — Или Верона. Хотя мы не выговаривали ни это, ни полностью «Веронильд». Ма Вена.

«Бред по аналогии. Автоматическое словоизлияние».

— Ты вслух говори, мейст Гали, — равнодушным тоном сказал он. — Так легче сделаться одним. Ты глава и я глава.

— У меня мамина могила в Рутении осталась. Зачем ты про свою матушку вспомнил?

— Не про неё. Верону отец прямо от столба взял. Ты имеешь право не думать, но я вожатый, я должен бросить свою тяжкую повесть лошадям под ноги, чтобы нам перейти по ней к цели, минуя ту сторону.

Это было сказано так же туманно, как сам туман, который внезапно истёк и прекратился. Головные кони вступили на дощатый помост.

— Как же так? — спросил кто-то за спиной Галины. — Это ведь, по легенде, дорога в Рутен или на Дальние Поля, а не та, что надо.

— Вы все думаете, что и из Рутена, и в Рутен, и в саму смерть вступают без спроса и призыва? — сказал Мейнхарт. — Просьбы от вас и зова оттуда?

— Ну конечно, кому не знать это лучше стоящего меж смертью и жизнью, — отозвался тот же голос без видимой издёвки. — Доверимся уникальному опыту сего молодого человека.

— Эй, там, не шутите над правдой, — ответила женщина. — Всё сказанное — так и есть, и в этом мы должны быть едины.

Они двинулись. Здесь — от перил до перил, что казались обоюдным отражением — мог свободно проехать один всадник, не более. «Куда деваться, если появится встречный?» — подумала женщина и тут же оборвала себя. Ибо встречных быть отчего-то здесь не могло, да и мост просматривался во всей бесконечности. И так же, как на тропе, его невидимые зеркальные стены отгораживали путников от внешнего мира, лишь его представляя: внизу сияла речная гладь, полная цветов и звёзд, по сторонам плыли отражения астр и асфоделей в серебристом небе.

— Теперь, напротив, все молчите, — предупредил Мейнхарт, — достаточно размышлять в унисон.

— Девушкой Венора была некрасива, как все, кто поистине ведает, — начал он через малое время. — Лицо я запомнил плохо, хотя отец рассказывал, что она меня выхаживала ещё во младенчестве. Др замужества. И благодарен ей вовсе не был.

В городке она промышляла «бабичством», то есть заботилась о беременных и их потомстве. Слыла весьма знающей, несмотря на молодые лета. И чем дальше промышляла этим искусством, тем больше копились у простого люда нарекания на неё. Что применяет слишком хитроумные средства против зачатия и излияния кровей и родильной горячки. Что вынимает из неладно затяжелевших плод, прикасаясь губами к тем губам, что снизу. Высасывает и поглощает. Наконец, что вкладывает, как бы вдувает зародыш в тех, кому пророк Езу заградил чадородие.

Во времена короля Кьяртана всё это числилось в писанных на бумаге прегрешениях, но мало интересовало закон. Довольно было не попадаться и даже попавшись — не признаваться. А поскольку форменные допросы обвиняемых были к тому времени воспрещены, речь могла идти лишь о малой хитрости и опрометчивости самой повитухи.

Говорят, что в Сконде перед детьми форменным образом благоговеют. Тамошним легко даётся такое — у них земли много. На западе Вертдома в то время различали между законными и незаконными чадами, но не ставили в упрёк ни им самим, ни согрешившим матерям. Лишь бы не было лжи. По личной воле знатного родителя могли наследовать и бастарды.

Однако могла ли идти речь об отце, если дитя переходило, как гласила молва, от женщины к женщине?

И в довесок к этому обвинению возникло ещё более абсурдное и противоречащее первому: о людоедстве.

Ведь если Веронгильд забирала нежеланных отпрысков в себя — как они могли родиться у неплодных жён? Ходили сплетни, что грудной младенец, якобы подкинутый монаху-отшельнику и его личному конверсу…

Вы думаете, что их подозревали в мужеложстве? Тогда причём дитя — оба они морянами-перевёртышами не были. Ни в капле. Светлая кожа, серые глаза, волос русый, к тому же с проседью.

Нет, об этом не время. Мы уклоняемся. Черни свойственно отсутствие истинной мысли, а тому, что у неё называется мыслью, — логики. Но до зрелищ она охоча, и суд невольно сему потакает. Покладистость в отношении детей имела оборотную сторону. Ради мужеложцев и посейчас разжигают костры, хотя казнь эта постигает лишь нарочитых, а если постигает — страшна более по виду. Мы их опаиваем или… Ладно.

Юную повитуху обвинили в злом ведовстве и гибели нескольких младенцев. Ведовство в самом деле происходило, хотя и «белое», а поскольку дети все равно гибли, Венора не могла противиться своей вине. У каждого лекаря есть своё личное кладбище, и большая часть с этим живёт. Приходится.

Дело было громкое: не существовало в городе семьи, куда искусница не наведывалась хотя бы однажды, и человека, который не имел бы о ней своего мнения — хорошего ли, дурного, своего собственного или внушённого другими.

Оттого собрался вокруг сцены едва ли не весь город. Вы, я думаю, знаете, что слово эшафот в древние времена означало именно сцену для актёров и площадных зрелищ? Может быть, и иным церемониям полагается оттого быть по мере возможности картинными.

Отцу было предписано сжечь ведьму посреди главной площади, но так, чтобы не оскорблять толпу картиной её мучений. До этого он видел её на допросе первой ступени — всего-навсего обряд нагнетания страха, когда показывают пыточные орудия, Дальше этого обычно не идут, но отцу показалось, что девушка не против, чтобы ради неё измерили влажный холст или раскрутили зубчатые валы. Иначе говоря, перешли к ступени второй. Это его насторожило: ведь опытный обвинитель, стараясь вынудить признание, нередко взывает к сердцевине души того, кто перед ним. Истина перед обоими в самом деле предстаёт, однако самого разрушительного свойства и выходя наружу губит породившее лоно.