Татьяна Мудрая - Мириад островов. Игры с Мечами

Гостья не преминула сделать и то, и другое. Хотя память о крепком дворцовом помыве ещё была жива в плоти и крови, но здесь ей показалось даже лучше — по крайней мере, забавнее.

Вымылась, на всякий случай задрапировавшись в простыню (внутренней задвижки и здесь не оказалось), укуталась в халат, вернулась к себе и заснула в чужом и странноватом месте так крепко, будто в воду или питьё подмешали какого-то зелья.

«Затейливую историю мне рассказал этот виртуальный котяра, — подумала, засыпая. — С такой только в полудрёме и разбираться. В России тоже язык дельфинов изучали как-то по-особому, ещё Робер Мерль подсмеивался. Только по поводу братства по разуму были крепкие сомнения. А косатки с белухами при дельфинах и вообще как австралопитеки при нас, наверное. Или йети».

С тем Галина и заснула. А едва проснулась, справила нужду и брызнула себе в лицо водой из умывальника с мраморной панелью — с улицы раздались приветливые голоса.

Галина поспешно нарядилась и отворила дверь. Оба её близнеца были тут как тут — беседовали с двумя всадниками, что держали в поводу темно-карих лошадей. Старший, по всей видимости, муж Вероны, был коренаст, бородат и покрывался по седым кудрям шляпой. Волосы младшего, раскиданные поверх плаща с отброшенным капюшоном, горели в утреннем свете червонной медью, профиль был тонок, как вылепленный из фарфора. Когда он повернулся, оказалось, что глаза у него иссиня-зелёные и каждый величиной едва не с блюдце. Только смотрели они не на людей, а сквозь стены.

— Мой брат Мейнхарт — единственный из нашей семьи, кому приходится надевать маску, идучи на высокий помост, — горячо шепнула за ухом Мирджам. — Слишком большая награда и великий соблазн.

— Я его спросил — своих высокопоставленных кровных родичей вы тоже отправляете попастись на травке? — говорил ей Сигфрид, покачиваясь в седле.

«Смазливая физиономия и тело — антитеза прекрасной душе. Хотя это уже трюизм, свежим будет возвращение к старой идее о гармонии и взаимном влиянии. Красив да умён — два угодья в нём, или нет, это о выпивке. В человеке должно быть всё прекрасно… Хотя это ведь мальчишка, разве не ясно. Юнец — ещё не вполне человек. В Рутене долгое время считалось, что дети — вовсе не люди».

— А папа Рейни отвечает: «Выше помоста не запрыгнешь, а кровь — уж поверьте моему опыту, парни — во всех одинаковая, что цветом, что гущиной».

— И чем тебе не угодило гостеприимство? Кормили ведь сытно, о заклад можно биться, и воздух свежий.

«Если не вышел возрастом для мейстера, так уж явно мейстеров подручный, это у них с младых ногтей. Нашла на кого заглядываться!»

— Вам-то хорошо, иния, вас в тепле рядом с пытошной ночевать устроили. Той самой, где помывка тела и души. Коллекция всяких древних орудий.

«На которой молодое поколение факт воспитывается. Даже без ведома старших — детки ведь народ шибко въедливый и дотошный».

— Сигфри, ты напрасно папашу уел, тем более распоряжалась мама семейства. Как думаешь, они ради королевского визита детишек на холод выгоняли? Всем скопом?

— Навряд ли. Чад в Вольном Доме уважают. Без разницы — родного или приёмышей.

«И ведь они все там, похоже, сироты. Те, кого на эшафоте родичей лишили? Или жертвы казнённых? Воспитанники, в общем. Родной — один, этот… Зеленоглазый. Мейнхарт. Разве не так?»

— О чём вы с мейстом Рейнгардом — он Рейнгард, верно? О чём толковали столь долго и с такой приязнью?

— Кое-кто из детишек обмолвился, что отсюда есть тропа помимо возвратной, много короче. Отец с сыном не однажды ею пользовались ради готийских нужд. Не вчера, конечно: вчера у них в самом Хольбурге частное дело образовалось.

«А я-то как думала? По бабам ходили?»

Галина слегка натянула повод — мерин встал, за ним весь отряд.

— Так что если бы нам в обнимку с городскими блохами ночевать, и на казнь бы полюбовались. Верно?

Сигфрид жутко удивился:

— Да ты что, иния. Смертный ритуал — дело весьма парадное, к нему готовятся по крайней мере за декаду, реже — седмицу. А то кума папы Рейни дочкины крестины вином запивала и мясом заедала. Мейстер по местному обычаю её таверну досматривал, ну, где за столами и по всем лавкам доступные красотки. И супруга подыскал хорошего. И наследничка своего, похоже, отдавал ей же приобщить: если не вчера, то раньше.

«Напоролась на откровения, как говорится. Уж лучше бы…»

— Сигги. Так я чуть не забыла — отказали нам в тайной дорожке или как?

Тряхнула поводом. Все снова зарысили, иногда пригибаясь, чтобы не врезаться лбом или макушкой в ветви.

— Ну…Старший мейстер говорит — утомились оба, ночь без продыху гуляли. Погодить нам день-другой — услали бы на иную дорогу, а чего ждать, если за то время мы уже далеко ускачем?

— Логично, — пробормотала Галина себе под нос. — Не схлестнулись бы языками — был бы нам нынче проводник.

— Нам надо торопиться? — удивился Сигфрид. — Так прикажи, иния.

— Уже поторопился, — ответила она. — Люди в усадьбе не в пример иным деликатные. Как мне самой ума хватило ту мину не взорвать — хотя пустяки, думаю.

— А? — Про детей. Что-то даму Веронильд задело, когда я ими поинтересовалась. Этак рикошетом на излёте. Поручиться не могу, однако. Тем временем отряд вышел к воде, которая отчего-то засветилась на той же стороне, что и раньше — круглое озеро, на котором распростерлись в точности такие же листья кувшинок.

— Ненюфар. Это ведь они? Здесь они тоже так называются?

— Поэта звали Гумми-Лев, — отозвался Торкель. — Я читал. Непонятные стихи: белое на чёрном по всему Вертдому — знак высшего благородства. Но эти кувшинки куда чаще селетами зовут, в честь одной гордой дамы. А о самих дамах говорят — «лилия на водной глади», когда хотят выразить безмятежность, нарисованную на лице, подобно цветку.

— Удивительно: своих у вас стихов нет, так гумилевские… — начала Галина.

В это мгновение склонённые ветки рядом с озером расступились, и на дорогу выехал карий жеребец. Капюшон всадника спереди открывал белую, как ивовый ствол, шею, глаза ночного зверя с овальным зрачком, фосфоресцировали в полутьме, вперяясь в предводительницу.

То был Мейнхарт.

Все разговоры вмиг умолкли. Некоторое время пришелец и люди отряда мерялись надменными взорами.

— Ну, говори, коли пожаловал, — сказала, наконец, Галина.

— Если вам необходим краткий путь, я проведу, — ответил юноша. — Он нелёгок, но я сумею и один. Отец не помеха — он может решать за меня, лишь когда это касается моего шедевра.

Сигфрид хмыкнул, засадив локоть под рёбра Торкеля. Торкель наполовину фамильярно пихнул своим стременем бок игренчика.