Татьяна Мудрая - Мириад островов. Игры с Мечами

Приплыли, зачалили лодку: с первого же плота им бросили ответный канат, чтобы продеть в кольцо на носу. «Так вроде полагается — если гости желанны, их транспорт, включая лошадь, крепят двусторонней привязью».

Что они задержатся надолго, показывал уже вид Пфатрикхи — высокого старика в курчавых сединах и совсем простой одежде. Седеют здесь поздно, на пределе земного бытия — стало быть, неучтиво сокращать визит. В смысле второго такого раза не будет.

Ну и к тому же в гостях было просто замечательно. Они с Мейнхартом переходили из-под одной крыши под другую, ели и пили, обменивались репликами — смешливо щебечущими с одной стороны, невнятными с другой, — по пути расставаясь со своими украшениями (уцелело одно лишь холодное оружие и подошвы, взятые подмышку) и тотчас обрастая новыми.

Дома у морян оказались куда больше, чем казалось снаружи, и нисколько не семейные: делились на женские (плюс уйма грудных детишек), мужские (младенцев явно меньше, но верещат куда громче) и такие, где заправляли подростки, — в том числе нянчились с ходячей малышнёй. Вокруг общего помещения, поделенного на закутки плетёными перегородками, располагались комнатки размером (если вспомнить Японию) в два татами. Точнее, примерно метр шестьдесят на два, но с двумя плетёными циновками, набитыми морской травой, — и больше нет ничего, даже обычных для центрального зала нарядных корзин, что подвешены на крюках. Полагались кельи вполне осознавшим себя парочкам, оттого и засовы на дверях, и сами двери были увесистые.

Вот туда-то обоих гостей, порядком измочаленных, и направили в конце дня.

Мейнхарт, разувшись и подложив под голову пояс вместе с клинком и безрукавной накидкой, свернулся у стены, глухо проговорив:

— Я охраняю. Значение места понял. Что будет высокой мейсти угодно — лишь то сделаю.

И сей же час громко, мерно задышал.

«Вот значит, как, — подумала Галина, медленно снимая через голову цепи и перевязи, потом рубаху. — Охраняет он. Доподлинно весь к услугам. Вот бы растормошить — не сейчас, а часика через два, как разоспится, — и прямо в лоб: а были ли у тебя, отроче, красны девицы? Ну, хотя бы из тех, кто вразумляет юношество в домах терпимости? И какого ты роду-племени, чтобы… как его… щапить-басить перед старшими? В смысле козырем выставляться?»

— Если высокой мейсти угодно, я расскажу про матушку, — пробормотал он, как угадав мысли.

— Да спи уж, — недовольно буркнула высокая иния, медленно отходя от фольклорного настроя. — Будет день, будет и хрень… Словом, утро вечера мудренее.

А утром обоих настигло исполнение давным-давно описанного в совсем другой пословице: «О волке речь — а он навстречь».

Галина только что выскользнула из двери, чтобы справить нужду в бадейку с тугой крышкой и ополоснуться из общей кадки, вернулась назад и теперь одевалась, почему-то украдкой, словно частичная обнажёнка была пристойнее ритуала полного облачения. Мейнхарт за время её отсутствия успел привести себя в окончательный вид («за окошко отливал или как?» — царапалось у старшей в мозгу) и даже протереть руки и лицо влажными салфетками из внутреннего кармашка сюркота.

В дверь стукнули — деликатно, ногтями. Потом ещё раз.

— Входите, — проговорила женщина, торопливо запихивая кинжальчик за обруч из полированной акульей кожи.

Юное, скорее безвозрастное лицо, бледная кожа в лёгких крапинах от солнца, толстые губы, хрящеватый нос и русые волосы.

С небольшой, еле заметной рыжинкой.

Бьярни фон Торригаль собственной персоной.

— Привет тебе, иния Галина, — поклонился как бы походя. — И ты здесь, братец Мейн? Как вернее тебя определить, малыш: наполовину родной или единоутробный?

Её словно прострелило насквозь пониманием.

«Торможу, как вечно и всегда. Мальчишка мне порывался о Стелламарис объяснить, а я…»

Мейнхарт поднялся, слепо выпрямился, держась за стенку. Галина встала между братьями:

— Привет Бьёрнстерну-Медведю. Я помню тебя ещё медвежонком. Ты возмужал, но, как видно, по-прежнему любишь настоящий рутенский говор. Ваша мать пеняла тебе за это.

«Знаю, кто из вас обоих кто, и без тебя, а ты мог бы и не утруждаться язвить при старшей даме».

— Поистине мои десять зим равны одному твоему лету, высокая иния. Ну, разумеется, как же без мёда лести, в котором запрятано пчелиное жало. Он ведь не намного моложе старшего короля, я же давно не заботилась о всяких омолаживающих припарках и обтираниях. Притираниях и обтирках. Тьфу…

Затащила Бьярни в комнату, скомандовала его брату:

— Мейн, — ты ведь не возражаешь против малого имени? Выйди, постой снаружи, что ли. Нам есть поговорить кое о чём и помимо тебя.

Но когда тот окатил обоих кипящим взглядом и выбежал, стукнув дверью о косяк, спросила именно о нём самом — и в лоб, как до того мечталось:

— Сьёр Бьёрнстерн, как вышло, что между такими давними супругами, как Хельмут и Стелламарис, вышла размолвка?

Он только ухмыльнулся и развёл руками.

— И верно, что инья Гали не терпит околичностей и всяческих подколок. Не поругались они вовсе. Мамочка ведь даром такая неувядаемая, а живёт с античных времён, если знаете и помните. Можно, кстати, я инью Гали по-русски на «вы» покличу? Один на один? И так разговор не очень простой выходит. Ну, а папочка наш — самое большее средневековый. И до него была уйма народу, и после него — почему ж нет? То, что Морская Звезда его расколдовала и всей своею кровью подняла с ложа скорбей, вовсе не причина, чтобы хранить мужу бестрепетную верность. Да и в том, что рыжая ламия поделилась со стальным вампиром всей своей кровью, проявилась не столько любовь, сколько обыкновенна порядочность. Благодаря ведьминской крови мой Хельм Торригаль теперь вхож во все миры: в рутенский, вертдомский и истинный, Поля эти. А Стелле на планету Земля, откуда она родом, путь заказан. Как умершей в этом самом месте.

— Бьярни, так это я именно что понимаю. Но ведь палач, сами подумайте.

— Галина, можно подумать, вы прямым ходом из вашей Раши явились, — он выдернул из стены какую-то щепу или лучинку, сунул было в рот, помусолил, спохватился, вытащил. — Знаете ведь, что со времён Эстрельи семя Акселя вхоже к королю, сам король при случае играет роль радушного свата с гостинцами, а мы трое тянемся попеременно за теми и за этими? Рейнгард был в юности хорош собой, умел снимать боль одним касанием перстов, целить травяными настойками раны телесные — вроде мигрени, спинной сухотки и задержки кровей, — а наравне с ними и духовные. Знаете ведь, как у нас говорят: меж человеком и раем стоит не вина, а раскаяние. Вот исполнитель суровых приговоров как раз и избавляет от тех неприятностей, которых приносит пациенту биение себя в грудь со словами «mea culpa, mea maxima culpa». Соразмеряя наказание с внутренним самочувствием. В пределах вынесенного приговора, ясное дело. А что до Всевышнего… Божеству ведь всё равно достанется на долю просвещать и поднимать новоприбывшего до своего уровня.