Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

— Не превозноси мои заслуги, — ответил я, зажимая рукой то место, где только что побывали его губы. — В тебе жизнь всех нас.

— О, ты единственный, кто не догадался о смысле моей игры. И Лев знал прекрасно. И красивая девушка с неутомимыми руками — ведь ты говорил мне еще тогда, Лев, что твоя подруга по скитаниям была дивно хороша собой? Любой из них двоих, даже из вас троих легко мог бы взять власть, убив моего верного Эргаша, а после того — увечного, который вынужден поддерживать свое влияние показными трюками.

Тут он, конечно, лукавил: ведь не один Эргаш был предан ему. Но…

Господи милосердый! Да как же я не догадался с первой же минуты, что он слеп, точно летучая мышь!

…Слепым он был, как говорили, от самого рождения и уж действительно как эта вечная жилица пещер. Летал по залам, переходам и закоулкам с отвагой зрячего, ориентируясь по малейшему звуку или шороху, по эху своего певучего голоса, что отдавался от стен, и с первого раза как бы вбирая в память незнакомые места. Эти умения с лихвой восполняли его телесный недостаток, а во всем прочем он возвышался над остальными. Катар, называл его Лео. Вернее, альбигоец, трубадур, поэт и музыкант. Его изустные творения, под которыми он не мог поставить свою подпись, ходили по всему Лэну и Степи, да и Эрку тоже, ибо сочинял он на всех четырех языках этой земли.

— Знаете, тезка, ведь и мою любимую «Зейнаб» он сложил! — как-то сказала госпожа Франка.

О том, как он умел своей мыслью одухотворять своих «верных», своими манерами очаровывать и влюблять в себя, своею стальной волей вязать всех и вся в неразрушимый узел — о том вскользь говорил Лео, которому, единственному из его приверженцев, удалось избегнуть чар. Да, с опасным человеком соединила меня судьба, дай бог чтобы мимолетно!

Обратно мы возвращались с несколько большей пышностью, чем шли туда. Привезли корабельных плотников и листовую медь (пробоина оказалась, по сути, пустяком и скорее предлогом для отлучки). К тому времени, когда нашему змею позолотили брюхо, явился караван, привезший тюки странной беловато-серебристой ткани. Один из сопровождающих попросил у гвардейца стопку водки, плеснул на край полотна, поднес огонь. Спирт разом вспыхнул, материя осталась невредимой и даже чуть посветлела.

— Асбест, — объяснили девушки. — Кое-кто в Эдине его не то что прясть, а и кружево из нити плести научился, но уж сие нам без надобности!

Еще позже и под сильной охраной пришли две крытые повозки, груженные бочонками, запеленутыми в ту же «асбестовую бумагу» (так ее называли, когда волокна не были скручены). Их бережно внесли на корабль, находящийся на плаву, вкатили в трюмные отсеки, расположенные в центре, поверху и понизу устелив их негорючей мануфактурой.

— А теперь помолимся Аллаху, чтобы на вас никто не напал, чтобы море было спокойным, а дно у берегов — чистым, — под конец сказали братья Зеркала. Совершили намаз и отбыли восвояси все, кроме одного.

— И мы с отцом Леонаром уезжаем, тезка, — вздохнула Франка. — Не хотите составить компанию для прогулки по горам и долам — рука у вас на диво легкая? Тем более, Ибраим Смит и без вас управляется.

Но я отказался: хватит, погулял от корабля довольно! И что это за груз такой?

Его гэдойнская светлость поджидал в порту «Эгле», можно сказать, в одиночку: двое его офицеров-гвардейцев из самых доверенных — и всё. С самой печальной миной выслушав мой отчет о происшедшем, вдруг предложил:

— Хотите, кэп Роувер? Снимем с «масла» пробу.

Пошли мы двое, офицеры и тот чужеземец, который с нами прибыл. Снадобье, помещенное в малый шаровидный сосуд из глины, нес он. В пустынном месте за городом, между узкой полосой леса и морем, герцогские люди отыскали клочок бесплодной, каменистой земли. Мастер взял шарик щипцами и бросил на булыжник поодаль от себя. Сосуд разбился, и его обломки вспыхнули полупрозрачным, слегка зеленоватым пламенем. Пламя горело около четверти часа: когда оно угасло и мы подошли ближе, всё вокруг него было черно и хрупко, а камень расплавился и застыл потеками.

— Если захотите быстро и верно, придется поджечь, — равнодушно пояснил тюрок на своем странном жаргоне.

— Да… Вот что, капитан, не будем рассказывать ее светлости, когда она возвратится, что за дьявола она выкупила из ада, — с наимягчайшей интонацией попросил меня господин Даниэль.»

— Вот он, здешний тотем, — на ветке сидит и честит нас почем зря, — отец Леонар ткнул пальцем в небо.

Серая векша с перепонками между лапок в последний раз цокнула на лыжников, спланировала на ветку пониже и затем — на другую сосну. Пласт снега ухнул вниз миниатюрной лавиной, возбудив шуршание и шелест по всей кроне до самой земли.

— И одета, кстати, точно храмовая плясунья у гябров, — добавила Франка. — Символ, куда ни кинь!

— Откуда вы знаете про плясуний? Хотя я же и рассказывал, наверное, — Лео шел впереди, торил дорогу снегоступами, проламывался сквозь кустарник. За те летние и осенние дни, что бродил вместе с Франкой по северу Лэна и Эрка, он заматерел, оброс толстой бородой и приоделся: суконная куртка на меху и такие же штаны, валяные сапоги с высокими кожаными калошами и видавший виды лисий малахай, широченная задняя лопасть которого крыла шею и спину до лопаток, а чуть меньшая передняя лезла в рот при всякой попытке заговорить. Сзади два проводника из местных, облаченные сходно, но подбористей и без горских мотивов (коими являлись шапка и калоши), направляли «отца», как снеговой каток. Замыкала шествие Франка. Ее принарядили только недавно, уже на морском варангском побережье: собачья куртка пузырем, длиною до колен, вязанная в семь цветов шапочка и такие же гетры великолепно дополняли ее любимую штопаную юбку, кофту «с горлом» и шнурованные башмаки, на которых крепления лыж протерли последнюю краску.

Всё время до этого они с Лео изображали из себя бродячего протестантского проповедника и его жену — и порядком объелись своими ролями, несмотря на то (или потому), что всё сходило им как по маслу. Голос у Лео был зычный, склонность к риторике — отменно пасторская, а про его былые подвиги не то чтобы забыли, но с ним теперешним не связывали ничуть. Немало этому последнему способствовали те его духовные детища, которых он воспитал в лучших (без кавычек) иезуитских традициях, взрастил и посеял по всей лэнской земле, порознь и попарно, по большей части редко, но где-то и погуще. «Мои ребятишки достаточно умелы, чтобы из живого человека сотворить миф, и ко всему прочему — собирательный», — с удовлетворением пояснял он Франке. Кое-кого из своих духовных чад он ей таки показал.

В горах встречали их по-всякому, но, в общем, неплохо: удачная война дарует сытость, сытость рождает благодушие. (Это, разумеется, касалось одного Севера, на Юг, где было прежнее шахство Саира, у них хватало разума не соваться.) Но в лесах, где недавние католики были дикообразны, а «староверцы» с благоговением относились к духовному в любой его форме и разновидности, однако в культовые тонкости не вдавались, случались и конфузы. Допытывались, например, есть ли у святого отца детки, а если нет, то не сглазили ли его подружку, а если имеются, то на кого он их покинул. Апофеоз гостеприимства накрыл их в одном зажиточном доме, где хозяин и хозяйка были из склавов. В спальне Леонара и Франку уложили на почетную гостевую кровать, снаряженную белым песцовым покрывалом с оторочкой из звонкоголосых серебряных бубенцов. Таковы же оказались, при ближайшем рассмотрении, и подушки, и беличьи простыни. Воровато переглянувшись, «молодые» дружно сползли на пол, каждый со своей стороны музыкального ложа, а переспав на холодных и занозистых досках, порешили впредь особо не выдумывать.