Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

— Ваша невинная протестантская мордашка вызывает у меня усиленное мыслеотделение, — ухмылялся он, бывало. — Вы закольцевали себя парой-тройкой религиозных прописей и даже не понимаете, что и живы-то противоборством с папистами. А мы хитры и непрестанно обновляемся за счет ваших идей.

— Если не сжигаете тех, кто их проповедует, — парировал я.

— Ну, Кальвин был и сам куда как горазд зажигать костры. Вы козырнете Яном Гусом — мы вам под нос Мигеля Сервета. А что проку? Гнусно и то, и другое в равной мере.

— Но религиозные войны ведете в основном вы, католики, — отбивался я.

— Скажете тоже. Государи, вот кто их развязывает — и заканчивает захватом чужих территорий. Чистейшие политические амбиции под жиденьким религиозным соусом. Когда людям становится интересен Бог иноверца, а не его владения, этот интерес бескорыстен, молодой человек.

Я обиделся (он меня старше года на два ото силы).

— А что такое тогда ересь, против которой сражаются католики, если не чуждые им представления о вере?

— Чуждые им представления о человеческом достоинстве и о земном устроении. Некто ухватил клочок Великого Откровения, какой ему приглянулся, сделал себе стяг и размахивает им, будто ему дана вся совокупность великого Знания. И еще других понуждает с ним соглашаться, а главное — пытается среди этих других воплотить свой идеал Господня Царства. Поверьте мне, самый основополагающий и самый страшный вид ереси — деятельная. Попытка создать новый рай на Земле, вопреки словам Христовым, что Его царство не от мира сего.

— Почему? Разве не естественно для человека бороться с несправедливостью и неправедностью и разве воплощение Царства Божия — не апофеоз этого сражения?

Он уселся поудобнее и начал рассуждать:

— Видите ли, юноша (ох, опять!), христианский способ ведения хозяйства при всей чистоте тех, кто ему следует, не очень плодоносен. Чтобы вчерашний раб, нынешний раб по складу духа своего — усердно трудился, нужно стрекало, а его-то прежде всего и удаляют при устройстве таких коммун, городских и деревенских. Народец же подбирается в них хотя и праведный, но не чересчур благой: в такие места стекаются обиженные, беглые, бунтари и исступленные искатели правды, которые насиделись по тюрьмам. Словом, бродильное начало. И вот тогда либо вместо естественной погонялки, желудочного интереса, — главарю или религиозному вождю приходится выдумывать что-то карательное, либо начинается грабеж соседей под любым предлогом: что они завоеватели и угнетатели… сами еретики… крестятся не через то плечо… под носом не кругло… И вот вам, пожалуйста, разгул страстей, который, слава Богу, если вскоре оборачивается против тех, кто его развязал. И ведь так всегда: война с земным во имя Неба, с реально воплотившимся во имя красивой идеи и хула на мир, который, как-никак, есть творение Божье, — вечно рождает ненависть к тому мироустройству, которое ныне поддерживает жизнь людей в государстве, и причем сносно поддерживает, хотя и не слишком-то праведно.

— Откуда вы всё это знаете?

Он снова хмыкнул и растянул рот в улыбке до ушей.

— А по кипу прочел. Знаете, мой ангельчик, в древнем государстве инков ого-го когда еще додумались до того, что труд есть земное божество. Сам их Инка, верховный правитель, в поле пахал — правда, один-единственный раз в году и в качестве особого праздника. Всё их общество как бы разыгрывало грандиозный и бесконечный спектакль с отлаженными ролями. Человеку изначально доставалась некая ступень на лестнице, и если он с нее не сходил, он мог быть спокоен за свое будущее и за то, что Белые Инки обеспечат его дряхлость. Люди возделывали поля, ткали шерсть маленьких безгорбых верблюдов, плавили золото, приручали орлов — торить путь огромным воздушным змеям, на которых перевозили груз. В армии они собирались лишь затем, чтобы возводить величественные храмы, которые служили им и «летописью в камне». И так шло столетиями, однообразно и точно, как Нюрнбергские часы.

— А потом?

— Ну, вы же знаете. Власть захватил энергичный владетель, который и Инкой-то не был, некто Атауальпа; естественно, повыбил всю ранее правившую династию, кроме одного мальчика. Мальчик-то всё и описал, но уже по-испански. Ибо вслед пришел Писарро, сжег узурпатора, окрестил и инков, и кечуа, и аймара — все тамошние народы и кланы. У новых хозяев хватило ума не ломать часы, но пружина в них куда раньше стала не та. Кому знать, как не мне: мои иезуиты же и устрояли такие малые христианско-инкские государства внутри государства. Создавали плантации сельскохозяйственных редкостей, развивали духовность, и не только религиозную, но и светскую, поощряли таланты, из кожи вон лезли, а все была скука смертная. И передовое миросозерцание не вывезло: как ни крути, а полный конец вышел уравновешенному земному раю!

— Всё-таки жестокий был рай и у них, и у вас. Живи по ранжиру, сиди на своем насесте и не мечтай об иных вершинах…

— Я же и говорю: земной рай. Иного не дано. За покой и уравновешенность приходится платить втридорога, ибо ради них и вообще ими ущемляется некий исконный родник жизни в человеке. Вспомните мои слова, когда Гэдойн… — он закусил губу.

Да, о третьей-то новости я чуть не забыл упомянуть — о самой крупной, самой блистательной! Мы собираемся в город Эрк — и всем, так сказать, «большим двором».

В знаменитую деревянную столицу эркского владетеля мы шли сначала на кораблях вдоль побережья, затем — санным путем в крытых возках. Каковы бывают такие путешествия — описывать во всех подробностях бессмысленно: в воде — болтанка, болтовня и скучища, на суше — опять же скучища, только вместо качки тряска. Но хотя бы местность красивая: могучие ели и кедры, что вонзаются заснеженной вершиной в небо, солнце, которое играет в снегах, и облака радужно искрящейся снежной пыли. Ибо здесь, в лесах, мы снова въехали в зиму.

В Эрке мы расположились не в самом городе, а неподалеку, в усадьбе родителей ины Франки, вернее — Катерины: в ходу здесь было второе ее имя. И сразу же мы все уверились, что приехали сюда не ради красот города, рубленного и изузоренного топором, не из-за короля и его дворян, облаченных в меха, а только чтобы Кати смогла увидеться со своей родней.

Отец ее был склав, невидный из себя, темноватой масти и юркий; матушка — из варангов, красавица, белотелая и белокурая, на ходу медлительно-плавная, точно каравелла при легком бризе… Я ловлю себя на излишней красивости слога — вечный мой недостаток!

Удивили меня в них две вещи — то, что в семье верховодил муж, причем без малейшего крика, шуточками и усмешками. Видимо, на его характер все уже по сту раз напоролись. А еще то, как супруги нарядились для встречи гостей — как раз наоборот. Он — в варангскую накидку из чего-то наподобие шотландки в красную, черную и зеленую клетку, что была заколота на плече огромной медной брошью, при виде которой я вспомнил шлем достославного Рыцаря Печального Образа — тот, что из цирюльникова тазика, — и в кожаные портки. (Слава Богу, хоть этим он не напомнил мне ни кельта, ни тихо помешанного!) Она щеголяла в платке на волосах, склавской белой рубахе до пят и круглом кожаном воротнике на все плечи, унизанном всякой всячиной: корольками, ляпис-лазурью, речным жемчугом, золотыми и серебряными бляшками и кусочками меха, — и донельзя похожем на открытый лоток коробейника. Тут же мне объяснили, что при заключении «междуплеменных» браков жених и невеста дарят друг другу свою национальную одежду и ходят в ней — поначалу в знак того, что обручение состоялось, а позже — что и супружество доброе.