Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Нам, кажется, всем были рады так же, как и Катерине, — до самой маковки. Тотчас же затащили за стол, будто мы всю дорогу держали великий пост. На самом же деле до пепельной среды еще оставалось добрых пять дней, ко всеобщему ликованию. Угощение нам сделали, по местному выражению, «толстотрапезное». Кормили на убой, поили по самые ноздри, за столы сажали вначале с церемонией — кого по правую руку от хозяина, кого по левую, кого во главу стола, а кого и в охвостье. Но под конец плюнули и рассовывали куда придется, «без мест», ибо мест на всю ораву уж никак не хватало.

В конце второго дня наткнулся я на господина Даниэля, что скромно устроился в темном углу на низком табурете с миской варева, по аппетитности равного нашей незабвенной английской холодной овсянке.

— Вот, у здешних транжир так бы и пропало, — сказал он мне сокрушенным и извиняющимся тоном.

Подошла наша Екатерина Медицейская, Франциска Великолепная с блюдом, на которое было наложено всяких яств понемногу, и ловко вытащила миску из мужниных рук, подменив своей посудой.

— В стране Сипангу, о которой нам с тезкой рассказывал мастер Вулф, примерная жена доедает за супругом то, что ему показалось невкусным, — произнесла она нравоучительно, без малейшей дрожи заглатывая серую комковатую массу.

— Так ведь другое выкинете, и скорее всего — лучшее, — ответил я. — Право же, вам обоим такая скаредность не пристала.

— Почему? Мы хозяева рачительные, у нас ничто не пропадает. Что дворня не доест — нищим вынесем; а что и нищие не одолеют — из того изготовим ирландское рагу. Знаете, как его делают? Скребут по углам и сусекам всё, что ни найдут мало-мальски съедобного, кладут в чугунок, кипятят покруче и едят, перед тем помолясь и исповедавшись. Говорят, это едово изобрели обитатели крепости Дрогхеда во время осады ее войсками Кромвеля.

В Дрогхеде, самой мощной изо всех ирландских крепостей, мой чуть ли не родич сэр Оливер, великий лорд-протектор, взял измором и штурмом ирландскую независимость. Но я-то в этом ни капли не виновен, зачем ей было меня поддевать?

И опять у всех на устах война!

От переедания, подобного нынешнему, местные обитатели спасаются баней. Моются здесь не реже, чем раз в неделю, и с великой торжественностью. Зимой главный смысл этого ритуала — не в том, чтобы смыть грязь (что делают каждодневно, в такой высокой стоячей кадке), а чтобы раскалиться до алого цвета и потом с гиканьем вывалиться наружу, прямиком в снежный сугроб.

Первый пар, самый язвительный, — для верховных гостей: Даниэля и Леонара. Меня тоже зазвали — спинку им потереть и бока намять, что я и исполнил с обыкновенной своей добросовестностью. Они, я думаю, восприняли это не как лакейство, а как дружескую услугу, потому что когда я для проформы попросил о том же, оба с готовностью накинулись на меня, дабы воздать сторицей. Потом меня в четыре руки затащили в мужскую парную (знатные женщины, и Франка в том числе, подвизались на той половине, где пар пожиже), и там я чуть не помер. Когда я стал по-рыбьи хватать ртом то, что там еще оставалось от воздуха, они решили, что и впрямь всем нам стоило бы чуток охладиться.

Наш замухрышка Даниэль отворил дверь и, радостно ухнув, нырнул в самую пышную снежную кучу. Но этого ему показалось мало: он вскочил, притоптывая босыми пятками, ухватил пригоршню снега и попытался слепить колобок. Вот только снег уже сильно обтаял, и тогда он просто швырнул в меня жесткую крупу, а в Леонара запулил ледышкой со стрехи. Тот взвыл — по-каковски, я не понял, хотя, безусловно, тут ни французский, ни латынь и рядом не стояли, — и помчал вдогонку за прытко улепетывающим Даниэлем, грозно потрясая кулаками и символом своей невостребованной мужественности. Так же поступил и я — и, как помнится, настолько отошел от полуобморока, что орал погромче и позатейливей их обоих.

Мы догнали нашего шального владыку и сцепились с ним в рукопашной. Я давно подозревал, что этот унылый кашеед может положить поодиночке любого из нас, и не только меня, грешного, но и испытанного кулачного бойца Лео. Но мы составляли двоицу, и мы одолели его, хотя он жутко брыкался и плевался в нас снегом, и запихнули в высокий сугроб кверху ногами.

И тут дверь баньки снова распахнулась, и явилась она. Розовоперстая Эос. Дивная розовая жемчужина без оболочек. Богиня Диана, не прикрытая ничем бренным, даже шайкой, из которой она ополаскивалась в сенях. При виде ее мы спешно выбрались на твердое место: Даниэль — поправляя растрепанную шевелюру и сбитую набок бородку, священник — дергая за концы несуществующего пастырского воротника.

— Паладины, — промолвила она, — а ну, кончайте свою бузню. Омывайтесь, одевайтесь и пошли чаевать с бубликами и земляничным вареньем.

И тут я почему-то понял, что в равной мере люблю всех их троих.»

Самый конец месяца. Окончание долгого великопостного времени. В Пальмовое воскресенье гэдойнский люд вдоволь находился по улицам и намахался вербными веточками, на которых уже местами проклюнулись желтые цыплятки, а некоторые — и замурзанными веерами одомашненных пальм, что подарил знакомый матрос или боцман. В последнюю, Страстную пятницу перед самым главным воскресеньем в году посидели в унынии дома или в мастерской — а в субботу бегом побежали в храм святить корзинки, корзиночки и корзинищи со сдобным пасхальным хлебом и крутыми яйцами, скромно прикрытые сверху кружевными салфеточками, полотенчиками и скатертями. Многие остались в церкви на ночь — и вот оно! Звонят пополуночи весенние колокола обновленного мира, вновь обретшего Бога, раскачивая вокруг себя легкий душистый воздух, прогоняют тьму пением, и огнем свечей, и яркими, насушенными с лета розовыми лепестками, которые бросают поверх снега — всем, что колышется, искрится, цветет вокруг в унисон с колоколами. Из кирпичной громады, похожей на покрытую резьбой скалу, выносят хоругви с ликами святых и балдахин, под которым шествует сам архиепископ со святыми дарами, кружевные рукава, которыми он ухватил сосуд в виде солнышка на ножке, свисают до колен, а вокруг клирики в белом, епископы в лиловом, монахи в черном, и толпящийся вокруг народ воочию зрит, сколь много у него пастухов.

Утреннее шествие еще веселей и ярче. А днем — все за столы, отъедаться, все на двор — ликовать, и целоваться — Христос воскрес! — и меряться молодой силою.

И только двое уже сбежали в лес.

— Вот и чудесно, — говорит Франка, распахивая свой замшевый плащ. — Все в корыте увязли или на улицах грязь развозят, а что настоящий праздник здесь — и не чуют.

В городе и правда грязь, но веселая: месить ее своими лучшими башмаками, спускать лужи наперерез богато одетым прохожим и бросаться друг в друга обтаявшими сосульками. А здесь бурливые ручьи бегут под белыми, хоть уже и огрузневшими снегами и пахнет освобождающейся, пока еще нетронутой землей в проталинах. Весна — заиграй овражки, звон капели и щебет птиц, шалых от любви и жаркости бело-желтого солнца.