Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Да и нас, детей, уж как любил, а без оглядки не подступись. В большой строгости держал! Наш старший как-то ехал в возке, торопился: метель раздымалась, ветер низом потянул. А тут лошадь его некстати в сугроб вывернула и сама убежала. Говорил, что учуяла волка. Вначале-то еще можно было ее, пожалуй, догнать и перенять за вожжи, а потом… Домой брат едва приполз, а отец его на порог не пускает: как посмел животную бросить в такую непогоду! Ступай ищи, кричи. И ведь пошел! Спасибо, коняка умна была, не чета ему: сама к дому прибилась. Жив, цел остался, два пальца на ноге только и поморозил — резать пришлось.

Двор наш поставлен и близко к столице, и на отшибе, почти что в лесу. Это, значит, чтобы с городом розно гореть. Да лих его подожжешь! Бревна дубовые, от лесной сырости вечно волглые, замшелые — камень легче загорится.

Приехал к эркскому владыке в его разукрашенный липовый дворец бургомистр Гэдойна, и отец наш среди других эркских старшин туда зачастил. Что ни вечер, то либо совет, либо пирушка. Вот как-то дней через десять такой жизни приходит он к нам с матушкой — а мы вдвоем шерсть чесали — и говорит:

— Ну, Глакия, радуйся! Я нашу Катеринку просватал.

— Вас дома, значит, Екатериной звали?

— Чаще всего. Хотя выбор был богатый. Когда крестили меня — поскребышка, но уже тогда любимицу — отец мне добрую полудюжину имен насочинял, да еще все длиннющие: за свои кровные хотел получить побольше. Сами знаете, за каждую святую попу плати особо… Вот, значит, сказал он такое, а мать с подковыркой в голосе спрашивает:

— И за кого это?

— За гэдойнского градоначальника, он по сю пору холостой гуляет!

Ну, она и взвилась выше облака стоячего. Как же, ее не спросили. Да жениха не показали и втихомолку всё обтяпали. А средняя дочка на выданье и засиделась маленько, хотя девица и с лица красна, и собою видная, не то что Кати.

Тут он как рявкнет!

— Куда ему твоя кума оглобля, на ручках его носить или на плечо сажать? Он мужчина солидный, на возрасте и к тому же сложения самого деликатного!

Беда, думаю. Мало что старик, так еще и карла сущий. Однако поперек отца прямо не станешь, тут хитрость надобна.

— Батюшка, — говорю елейным таким голоском. — Я из твоей воли не выйду, но можно мне хоть одним глазком посмотреть на суженого, чтобы, значит, в первую ночь от его геройского вида с перепугу в обморок не хлопнуться?

Отец наш умеренное похабство любил, ну и меня тоже, ясное дело. Рассмеялся.

— Это ничего, это можно. Только как? Сюда зазвать — не по обычаю, да и весь он в делах. Вот что: через три дня большой прием во дворце, еще и с танцами по новому обыкновению, так я вместо матери тебя возьму стену подпирать!

Для матушки оно было привычно. Зала там чуть поменее риги, народ всё больше купеческий, и стесняться она легко отучилась. А я-то из дому никуда, и платья у меня одни домашние. Матушка ездила, бывало, еще в прабабушкиных по отцу: с жемчугом и янтарем, с ожерельем во все плечи и без перехвата на талии. Я же в такое с головой нырну и не выплыву!

Хорошо, лежал у меня в сундуке отрез шелка, отцом же и даренный: серый с синими выблесками и искрой. «Как у моей дочи глаза», — говаривал батюшка, бывало. Вот все наши швеи, и матушка, и старшие сестры взялись шить…

— Сандрильона навыворот, — фыркнул Леонар.

— Сейчас-то вам смехи! А я — так намучилась, что и свадьба, и все страхи мои из головы вон. Кроим, и сметываем, и меня к платью подгоняем… Отец ворчит: сховрено не на Кати, а на банный угол! У бедер торчит и груди до пупа видать! Они хором: модно таково, «гарда инфанта» называется, «береги инфанту». Чтобы кавалер на твою красу смотрел, а потрогать — ни-ни.

И верно: иду по зале — все расступаются, а я и не люблю, когда в толпе обжимают. Вырез кружевами прикрыт для вящей скромности: пена на волне морской! На шее жемчуга: большая нить голубого, малая нить черного и на ней крестик. Волосы в три косы заплели и закрутили. Хотели набелить и нарумянить — не далась. Зачем, когда своя кровь в лицо бросается так, что через все пудры-помады видать?

Ну, на короля я посмотрела издали, и зачем он мне вообще сдался: сам женатый и сыновей женатых четверо. А вот высокого гостя мне самый интерес поглядеть — судьба моя, что ни говори! Он стоит среди таких же важных, в цветном бархате и золоте, а я на него вроде бы и бровью не повожу, а только всё примечаю. Одет — против иных так себе, но чисто. И ростом вовсе не низок: если бы мне не на каблуках быть, так даже и на полголовы меня выше оказался. Вид скромный: волос черен, гладок и так прилизан, что аж уши слегка торчат. Ни лихих сабельных усов, ни пышной бороды на лице не наблюдается: так, растет что-то вислое и реденькое. Носик, правда, славный, прямой, и рот небольшой и алый, как у девицы. А глаза… Смирные-смирные, постные-постные, тоскливые прямо. Как у школяра, который подложил учителю на сиденье петарду-шутиху и тихонько ждет, когда тот на нее плюхнется, чтобы не прыснуть вперед всех.

Тут он обернулся и мой взгляд поймал, а я — его. Уж без утайки смотрю. И чувствую, что он догадался, что я его с ходу раскусила и знаю, что он это знает… в общем, понятно.

— А петарда как, взорвалась?

— Не без этого. Однако позже, когда нас уже представили друг другу (меня — еще и его величеству: козырять при всех пришлось и ногой лягать тяжеленный подол) и по разным углам развели. В конце празднества поднимается он и держит речь. Благодарен, дескать, за радушный прием и за выгодные торговые соглашения. И настолько ему эркская земля и ее люди полюбились, что породниться с ними желает. Вот сговорил себе дочку мастера Эно, сегодня ее впервые ему показали. А теперь, говорит, спросить ее хочу. Франциска-Екатерина-Розабель, малютка моя! Вот я весь перед тобой. Достанет ли у тебя храбрости взять меня таким, как я есть, и уйти со мною в вольный град Гэдойн, и быть рядом со мною на веки вечные?

Это, значит, через весь зал и очень громко. Все, конечное дело, на меня оборачиваются, а я стою как пень и в горячке думаю: поймал он меня. Ну как тут ему откажешь? Храбрости у меня, положим, достанет на что угодно, даже и на то, чтобы трусихой прослыть. Вот только вдругорядь он ведь не спросит: по всему видать, не из таких.

— Да, — отвечаю. — Согласна. На веки вечные.

И тогда он движется ко мне через толпу, и я к нему. В середке залы берет он меня за руки и целует так крепко и сладко, что оба дышать забыли. Так бы на месте и померли, если бы не расцепили нас.

— Дивные дела. Вот только почему отцу понадобилось вас приневолить?

— Ну, он быстро почуял, что Даниэль — муж на все времена. Ведь потом супруг мой никогда мне ложно не говорил: попрошу ли о чем, бывало, если скажет «сделаю» — сделает, хоть пополам перервись! Страшно даже. Я никогда за себя при нем не боялась, только за него самого. А я сама по молодому своему глупству нипочем бы не выбрала такого, что меня вдвое старше.