Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Поле сражений очистилось, и по нему прошли метельщики.

— Скачки, — ответила Кати на немой вопрос Лео. — Самое главное.

Сзади и по бокам их нетерпеливо задвигались. Внизу, горделиво развернув плечи, шествовал светловолосый, с прямым разрезом серых глаз, Джабир, победитель всех фехтовальщиков, одевшись алым плащом и положив левую руку на эфес своей «несравненной и великолепной». В правой руке его блестело нечто округлое, огнисто-рыжеватое.

Проходя мимо трибун, он оглядывал собрание: юных и зрелых дам, сильных мужей, пышнобородых старцев, — ища кого-то или что-то. Его провожали облегченными и в то же время разочарованными взглядами. Остановился под центральным балконом и поднял голову, улыбаясь. Подкинул в руке «ту штуку» — чорон, эдинский кубок в форме бутона лилии или тюльпана, с позолотой и яркой эмалью — и вдруг ловко метнул его в колени Кати.

Цирк зашумел.

— Придется сходить, — тихонько сказала она на ухо Леонару. — Поритуалить.

Она плавно тронулась к лестнице, очень прямая и статная в своих широких светлых одеждах, неся кубок в обеих руках, протянутых перед собою.

И снова фиал наполнился, но уже не вином, а кумысом, для чего и был предназначен. Кати опустила в жидкость кончики пальцев, кропя площадь крест-накрест и приговаривая:

— Северному ветру — чтоб пыль не вздымал! Западному ветру — чтоб в седле держал! Ветру с востока — чтоб сбруя не рвалась; южному ветру — чтоб жар унимал.

Отпила глоток и уже после этого вылила остаток наземь, говоря:

— А это Матери Земле, чтоб носила нас, и кормила нас, и убаюкала.

— Начинайте! — скомандовал властный голос, едва Кати покинула поле и поднялась на свое место той же горделивой и бережной поступью. Взвыли долгие прямые трубы, и изо всех проходов выехали нарядные наездники на рыжих, гнедых и караковых жеребцах — эти масти считали самыми выносливыми — подтягиваясь к той части цирка, где было отмечено пикой с синим флажком начало заезда, и сбиваясь здесь в разгоряченную толпу, всю нацеленную в одну точку. Резкий свист оборвал невидную для глаз струну, которая удерживала всех их на месте, и они рассыпались, как пестрые бусины, катясь вперед и по вытянутой дуге. Здесь, «на круге», они проходили разное расстояние, но, как и во всех исконно эдинских игрищах, побеждал не столько опередивший, сколько самый ловкий. Разрешалось и «придержать» скачущую лошадь, и перепрыгнуть через передних — только чтобы плетью не бить. Часть пути перекрывали барьеры: кто хотел выказать особую сноровку, пускал коня на них, и таких оказалось немало. Кое-кто, невзирая на обскакавших его соперников, бросал наземь платок и, повернув коня, подхватывал его с земли, подбрасывал кверху и ловил кинжал или топорик, умудрялся скакать, повиснув под брюхом своего скакуна или балансируя на седле в полный рост. Леонар дивился, как можно хоть что-то разобрать и хоть кого-то оценить по достоинству в этой круговерти, однако восторженные вопли на всех скамьях амфитеатра, черканье стилетов о дощечки и торг вокруг него показывали, что основной народ легко схватил суть дела.

С обратной стороны того места, где начались скачки, всю ширину беговой дорожки перекрывала цепь арок, поставленных на некотором расстоянии друг от друга и обмотанных тряпками. Около каждой стало с разных ее концов двое: один с бадьей, другой — с горящим факелом.

Когда наездники, вдоволь покуролесив и показавши себя, подошли к этому месту, служители одновременно подожгли всю галерею. Огонь был несилен, но для коней то всё равно был великий страх. Они захрапели и попятились. Лишь один верховой, почти не осаживая свою лошадь, набросил ей на голову свой войлочный кобеняк, до того, как и у прочих, свернутый и перекинутый поперек седла, и понесся сквозь горящие дуги. На выходе его окатили изо всех ведер, хотя пламя за него почти не зацепилось.

— Эввива! — крикнула ему Кати. — Вот лихой молодец. Как твое имя?

— Силбистр, — ответил он, отряхиваясь, точно утка, и сверкая зубами в улыбке, совершенно ослепительной на исчерна-смуглом лице. — Я друг и брат Джабира и знаю тебя, Катарина Юмалы.

— Пойдете ко мне доманами сотен, побратимы? — звонко спросила она.

— Я-то пойду, а Джабир еще погодит минуток пять, уж он у нас такой от природы — задумчивый!

— По какому праву Юмала выбирает раньше других ветвей Братства? — спросил тот же голос, который начинал состязание верховых.

— По праву, которое дает мне сын, пока я ношу его в себе, — ответила она просто. — Мне понадобятся лучшие птенцы из тех, что встают на крыло в этом году, чтобы отстоять вольные города и Лес.

— У вас есть предводители охот, старые матроны и такие Матери, как ты, но где вы найдете полководца для избранного войска? — снова раздался резковатый баритон.

— Так вот же он! Леонар — Сильный Лев, которого приняли все ветви и все земли, Лео, покажитесь!

Тем временем темноволосый Силбистр сошел с седла и поднялся к ним, перекинув через руку белый платочек, как это делают из уважения к сановной женщине. Кати положила на него ладонь и опять сошла вниз, где Джабир удерживал в поводу коней — своего и приятелева.

Под протяжный голос медных труб, победные клики и рокот сабельных и шпажных рукоятей о наручные щитки — выражение восторга и почитания — Кати вела обеих лошадей под уздцы вдоль всего круга.

— Вот и родила бы здесь, где ее дитя уже заранее так любят, — подумал Леонар, возвышаясь всем своим могутным телом над доманами, легенами, красотками и стариками. — Ну на кой этой полоумной возвращаться в Гэдойн, Господи мой милостивый, ну на кой?»

«Я стою у подножия выпуклого холма и смотрю, как умирает мой сын. Смертью мятежного раба и льва, которого крестьяне изловили на своих полях и теперь изгаляются. Чугунная гнусность обыкновенного плотского умирания… Странней всего, что я не плачу, только наливается болью старый, заплывший рубец над левым соском. Шрамы останутся у вас только внутри, сулил доктор Линни. Ну конечно…

Мириам кладет руку мне на плечо. Вот у кого слезы вовсю капают из широко отверстых глаз! Славная она девочка, в прошлом немного шлюшка, немного воровка, но всё это теперь как огнем выжгло.

Ты напрягаешься на веревках, которыми привязан, и что-то хрипловато бормочешь. Да, это указание на твой любимый мессианский псалом, который ты не в силах прочесть сейчас сам. «Сумна моя душа аж до смерти», — так, по словам твоих друзей, сказал ты вчера перед тем, как им тебя взять. «Мама, у меня дождик на душе, погляди на меня, сделай мне солнышко», — говорил ты в детстве, уперев мне в колени кучерявую головенку. И это, и прочие твои речения, такие простонародные по языку и незатейливые внешне, потом разукрасят стилевыми завитушками, вычеканят в словесной бронзе — но высокий и парадоксальный смысл будет пробиваться сквозь все наслоения и все переводы.