Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Я ответил:

— Всю жизнь мне было мало проку от моего мистического побратимства, наместник.

Ибо я прекрасно знал, куда он клонит.

Нас, жителей, выгоняли разгребать завалы и вытаскивать изувеченные, обгорелые тела взрослых и трупики детей. Чинить пробитые ядрами городские стены и подгонять друг к другу камни, чтобы они плотнее ложились в брешь. Так я вновь взял в руки тесло — и весь гнев, и скорбь, и ужас вкладывал в работу. Идрис — дьявол во плоти. Идрис — совратитель ины Франки. Идрис — Иблис. Идрис — Ирбис, хищный зверь. Но всё было обречено, всё напрасно, и моя злоба на него — тоже.

Днями я работал, ночью, кое-как проглотив сухой кусок, валился на матрас в подвальной каморе, единственном, что уцелело от дома моего брата Вулфа. Железная кованая дверь надежно закладывалась изнутри щеколдой: помимо гябров и под их прикрытием действовали свои, дивэйнские грабители.

В ту последнюю ночь люди Идриса тоже посетили город.

… Я проснулся оттого, что мне охватили ладонью рот и с силой встряхнули за плечи. Около моего ложа стояло двое: некто с головой, обмотанной черным шарфом по самые глаза, и с фонарем в руке, и… он, тот, кто приходит по ночам, как вор!

— Успокойся, побратим. Я не хочу тебе дурного, но мне надо сказать тебе несколько слов. Возьми свой нож назад, если тебе угодно.

Я сел, выпроставшись из чужих объятий. Третий человек отошел от матраса, бросив мне на одеяло кинжал, вынутый ранее из-под моего изголовья. Теперь я мог разглядеть и его: прядь, выбившаяся из-под обвязки на лоб, была светлой.

— Слушай, брат. Меня не устраивала ваша гэдойнская кормушка для богатых и тупой рай для бедняков. То, что было вначале у Эйтеля, нравилось мне куда больше — чистая жизнь в труде и молитве, как завещали нам праведные халифы. Но здесь, под стенами, куда я пришел по доброй воле и повинуясь разуму… Я не хочу того, к чему понуждают меня и моих стратенов, и кое-кто из них не хочет тоже. Мы знаем, как убрать отсюда Эйтеля. Если ты проводишь меня к наместнику…

Я перебил его. Яхья никогда ко мне особо не благоволил (почему — понятно: из-за госпожи). А теперь, когда я отказал ему в чем-то для меня не вполне ясном, — тем более. Заявись я ночью к нему с этакой черномордой свитой — повяжут без дальних размышлений. И разве я сам могу доверять ему, Идрису?

Изложил я это, понятно, чуть деликатней. Он печально улыбнулся в ответ.

— Я это заслужил. Вот что: скажи ему, пусть он не торопится выбрасывать белый флаг, а подождет хотя бы дня три.

Я саркастически заметил, что уж этой ночью мы вряд ли вывесим простынку — в темноте ее некому увидеть. А за утро не поручусь.

— Тогда придется делать сейчас. А ты, брат, пойдешь с нами, чтобы говорить тайные слова: мы больше не хотим рисковать. Так надо, и не заставляй меня грозить тебе силой!

Откуда-то он знал, что мне ведом пароль этой ночи: я должен был выйти с похоронной командой часа через два, в самую глухую пору, чтобы не увеличивать боязнь мирного населения… Мною овладела непонятная апатия. Ничего почти не соображая, я поднялся, поправил одежду (я так и спал в ней) и вышел за ними через дверь со сквозной дырой в косяке и аккуратно распиленной щеколдой.

Как удалось Идрису — не знаю, но на улицах нас не задержал никто. И прекрасно: я боялся, что не сумею ответить «друг» на вопрос «Кто идет?».

У стены один из них чуть слышно засвистел, и оттуда выкинули узловатый канат.

— Ступай вперед, брат. Ты моряк и сумеешь.

— Зачем я тебе? Отпусти!

— Тогда ты никогда не узнаешь, что мы задумали для спасения твоего города, потому что без тебя оно не состоится.

Он, как всегда, умел искушать! И вот мы перелезли через стену (я удивился ловкости Идриса и тому, что наш помощник остался невидимым, но как-то тупо), переправились через высохший еще до осады ров и вступили в пригороды, что за последнее время возникли на месте бедняцких кварталов. Здесь уже не было людей Яхьи — на заставы ему не хватало сил, — но и разъезды Аргалида попадались нечасто. Мои спутники спешно переодевали меня, смешивая свою тюркского образца одежду с моей. Краем уха я уловил их негромкую беседу.

— …не страшней, чем пузыри жечь на болоте.

— Пузыри — тоже жутко, когда вокруг огоньки пляшут, духи потоплых мертвяков. А ты чего, поджигал? — спрашивал варанг.

— Приходилось. В храмах есть такие скважины — по десятку лет, а то и по сотне. И прочищать было нужно — забивает песком: и новые сверлить.

— И здесь веками будет? Нет, ты спятил!

— Здесь, по слову хозяина, дня на три, от силы четыре. Я ж говорю — пузырь.

Странно — дома стояли во тьме по внешности невредимые. Видимо, ни недолета снарядов, ни мародерства и поджогов в своей вотчине их вождь не допускал. Лагерь его расположился в одной из рощ и выхлестывал на ее опушки. Мы обошли его с краю, мельком оглядывая чадящие костры, палатки и крытые фуры. Похоже, крыше над головой Эйтельред доверял менее, чем лесным чащобам. Вокруг огней сбивался военный народ. Кажется, я и самого Первого Лорда видел тогда, в золоченой кирасе и шлеме с поднятой стрелкой, но не знаю точно — и уже не узнаю никогда.

На нас никто не обращал особого внимания — видимо, Идрис и его подчиненные нередко путешествовали по ночам в Дивэйн и обратно. Так мы дошли до наружной линии часовых и переступили границу с мирной землей.

— Это здесь, — вдруг промолвил Идрис, указывая на обширную яму. — Не понимаю, отчего они стали рыть дальний подкоп — ведь вы ничего не могли бы поделать и с ближним. Может статься, хотели найти сеть подземелий древнего города, был, по слухам, здесь такой еще до англов: но вместо него наткнулись на мертвый воздух. Двое умерли, и подкоп был заброшен. Место тоже, ибо нагоняет на всех робость. Они не ощущают запаха, но я, единственный из людей, его чую. Это то самое, что выходит из глубин поверх земляного масла, побратим! И надо торопиться, пока оно не улетучилось.

Он и его люди вроде бы заспорили о чем-то, но наш предводитель повысил голос.

— Я сделаю сам и один, воины. Отойдите. А ты, Идрис, останься, но спрячься за дерево или большой камень. Если у меня удастся, попытаешься меня спасти.

Мы отошли от провала в земле футов на двадцать. Стратены подали ему лук с длинной стрелой, нацелили и подожгли паклю ее оперения, а сами канули в ночь.

Стрела пронзила воздух и впилась в самое устье. Тотчас же Идрис бросился ко мне, на мое дыхание; сбил с ног, и мы покатились под уклон, слыша спиной гигантский хлопок огня, грохот разверзшейся земли и совершенно жуткий вой. Кое-как мы поднялись на ноги, отвернув лица от света и жара, и побежали. Идриса, по всей видимости, успело ударить камнем либо воздухом — двигался он без прежней уверенности.

Спутников его мы больше не встречали. Может быть, они сгинули в толпе, которая ринулась на нас, увлекая с собой и беззвучно вопя. Потому что в мире не было звуков, кроме утробного рева, и темноты, помимо изжелта-белого клубящегося сияния, что начиналось на высоте человеческого роста, кружило в себе камни и древесные стволы и источало нестерпимый зной, от которого всё вокруг загоралось. «Палящий ветер — их доля из чаши», — повторял я внутри себя псалом, с трудом выбираясь из стада с Идрисом в объятиях. Здесь, чуть поодаль от сумятицы, уже можно было определить, целы ли мы оба.