Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

Мы с Дюрандой, как ни в чем не бывали, стоим на берегу лесного озера. Посреди ряски, которая его затянула, — прорыв в виде окна, он уже затягивается. Берега, все в папоротнике и моховых подушках, носят следы нашего вторжения, и довольно вещественный: колею мы пропахали — хоть дубы шеренгой сажай. Я сидел сух и невредим, одежки были при мне. Дюрра с трудом отфыркивалась и дышала как паровоз, но ни на боках, ни на стекле «солярия» не было ни единой царапины. Я специально вылез и ощупал ее со всех сторон.

— И где это мы? — спросил я задумчиво. — На том свете, что ли? Если мы и тонули, старуха, то как-то уж очень быстро высохли.

Она не ответила.

Затем я обозрел декорации. Взглянул окрест меня — и душа моя страданием уязвлена стала: какая древняя мощь зазря пропадает! Сплошные корявые стволы, будто и не в тесноте росли, чешуи как на древнем ящере, а вверху сплошной шатер из игольчатых веток. То ли кедры, то ли пихты, если не считать размеров и того, что я не особо силен в ботанике. И их было не просто много — больше, чем мне было впору выдержать; они казались бесчисленными детьми одного прародителя, такова была их чистота и стать. Сквозь толстенное покрывало хвои еле пробивалась тонкая паутинчатая травка, но ближе к озерцу природа брала реванш, и под небесным продухом всякого салата было по колено: среди хвощей и дягиля желтели купальницы, наивно голубела россыпь незабудок, низкорослые розовато-сиреневые фиалки перемешались с ландышевой белизной и пурпурными брызгами лесной фиалки. Я начал соображать, что меня из пущей осени каким-то образом втряхнуло если не в весну, то в самое начало лета.

Среди автоволков, на байкерских посиделках за банкой пива и кружкой коньяку, бытовали россказни о каких-то лесных оазисах в пустыне и лесных дикарях, что бывали куда опаснее приморских. И в армии кое-кто хвалился, как их ликвидировал: халупы у них из щепок и корья, ей-Богу, — смеялся он, — горят как порох.

— Сходить в разведку, что ли, — сказал я Дюрре. Она промолчала.

Я достал топорик в чехле — единственное мое оружие, если не считать десантного ножа на длинной рукояти с пружиной внутри. Ножик был без рогов и кровостока, поэтому у Бдителей сходил за инструмент. Топорик я положил в глубокий внутренний карман моей косухи, нож подвесил за цепочку к подмышке правого рукава: стоит чуть тряхнуть рукой, нажать на кнопку, когда рукоять уже в твоих пальцах, — и можешь идти против всего света. Или сделать путевую отметину на стволе.

Я запер машину: она была еще теплой. Будем надеяться, оклемается от пережитого. А распечатать ее и увести — такого ловкача еще отыскать надобно.

На тропу я набрел быстро. Тонкая как нитка, она была подернута куцей зеленью, перерезана корневищами, однако чуть подальше расширилась и стала глаже. Ее обступали обширные цветущие земляничники, кое-где розовели неспелые ягоды. Я машинально сорвал одну такую — сладка необыкновенно. Лес тем временем на глазах редел, светлел, вместо елок появились лиственницы с березами. Вверху уютно щебетали птахи, белка шмыгнула с одной ветки на другую и побежала впереди меня.

— Вот выйду на ту дальнюю полянку с шиповником, глядишь, и первые грибы начнутся, — сказал я вслух.

Поляна оказалась ровной, как столешница, и трава на ней стояла не такая, как в самом лесу: изумрудная в голубизну, плотная и пружинящая, как в Гайд-парке — вот только где наши косилки? И, разумеется, о грибах я напророчил. Были грибы, даже выше моего роста: домики, что раздвинули над собой почву, как молодой подберезовик, розовато-коричневые или буро-золотистые, с крышами из дранки — и без окон. Зеленый свет и солнечные зайцы играли на стенах, и оттого они не казались слепыми. Изгородей при них не водилось, людей и подавно. Не удивлюсь — как бы они там, за дверью, освещались? После этой дурной подумки я беззвучно прыгнул из кустов прямо на ближнее крыльцо — теперь вжаться в косяк — толкнуть (она не поддалась, повертел ручку — черт! Дверка же в стену вдвигается, и защелки нет никакой) — проникнуть.

Тут я понял.

Светились сами стены, весь узор прожилок выступал на них, будто они были из драгоценного камня — нефрита или пейзажного кварца. В меня как-то само собой вошло, что так оно и есть: это мореная лиственница, вечное дерево, которое не гниет ни в какой воде. В моих лесах она была бы светлее и мягче, но в этом изменила свою природу настолько, что ее впору резать микротомом — так тверда — и заменять слюду: так она тонка и проницаема для света.

Прихожая в этой хижинке раскинулась от стены до стены, в нее выходили двери большей половины, и было в ней чистенько и обжито. Половик из камыша наискосок по полу из деревянных плах, латунный рукомойник с носом-дудочкой, на цепи, и под ним нечто вроде широкой вазы из того же металла, с ножкой, уходящей в гладкие доски. Крюки для платья и полотенец, сделанные из причудливых сучков, деревянные ведра из дощечек, похожие на бочонок, в которых солят капусту. Буковая лохань для стирки, корзины для белья и овощей с крышками и без, плетенные из берестяных лент. Все это наполовину тонет в странном желтовато- зеленом мерцании, более холодном по тону, чем снаружи. Будто я снова попал на дно того озерца.

— Мятная избушка, — сказал я громко, чтобы разбудить тех сказочных человечков, что спят в дальней комнатке. Но никто не поднялся из кроватки и не вышел навстречу нежданному гостю.

Да, вот еще из-за чего я подумал о малышах — перильца по всем стенам, как в балетном классе, и такие низкие, что мне было бы неловко делать ласточку. Я прошелся по комнатам. Перво-наперво открыл кухню, повинуясь не чему иному, как внутреннему тяготению: большая плита под жестяным колпаком, низенький разделочный столик, почти такой же для еды, в окружении табуреток.

На первом столе стояла миска и были разложены устрашающего вида тесаки, на втором — солонка и хлебница с сухариками. Буфет открывал взору нарядные блюда и чашки, выставленные напоказ, как в зажиточном крестьянском доме. Благородное дерево теплых тонов, расписная майолика, оранжевая с синим, вязаные хваталочки, держалочки и сморкалочки. Мойка была вырезана из цельного апофиллита — так в просторечии называют мягкий мыльный камень.

Вот чудеса! Вещи словно говорили со мной, как немые: жестами и улыбкой. Они были из любимой сказки, и мои опасения схлынули, будто в счастливом сне. Я по-хозяйски открыл буфет и обнаружил выше его смотровых оконец деревянные ложки, костяные ножи, вилки и уполовник, а ниже — банки с крупами, вполне съедобными на вид, и корзину с какими-то сушеными кореньями. Пахли они благонадежно: то ли гвоздикой, то ли тмином и чуток землей.