Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

— Немного. Что вы брат этого юноши, — его стилос бегло начертил в хитром блокнотике такой знакомый мне профиль и тотчас же стер.

— Художник вы средний, скорее фокусник, — я глядел не на листок, а ему в глаза.

— Неважно. Для того чтобы судить о портрете, нужно знать оригинал.

— Скоропалительный вывод.

— А его украшение у вас в ухе? Послушайте, передо мной нет смысла запираться. Мы могли бы сотрудничать с вами на обоюдно выгодных условиях.

— Кто это мы?

— Социал-монархисты. Сторонники законной конституционной власти, попранной… э… предком нынешнего диктатора, — при этих словах он приосанился и стал важен донельзя. — Неужели вы равнодушны к бедам нации?

— Лично я вижу одну ее беду, уважаемый: откормилась, как боров в загоне. Допустим, именно это волнует и вас. Вы смещаете узурпаторского наследника, при этом уровень жизни автоматически снижается, как всегда в военное время. Ладно. Только потом он, то есть уровень, всем надоест, и вам же придется срочно его поднимать за счет дальнейшего взаимоуничтожения потребителей — под каким предлогом, вам виднее. Колесо истории придется повернуть. Так вот, я не вижу никакого проку в этом историческом топчаке. И, чур, играю на понижение.

Он глядел на меня едва ли не матерински и кивал в такт моим рацеям:

— Поистине, вы находка из находок: красноречивы и бесстрашны. Но цели наши интерпретируете неверно. Мы всего-навсего ищем лиц королевской крови, доподлинной королевской крови, — он подчеркнул эти слова своим хорошо поставленным голосом.

В зобу у меня сделалось неуютно.

— Вы утверждаете, что Сальваторе и вправду…

— Ничего мы не утверждаем, — не дал он сорваться с моих уст роковому слову. — Только пытаемся войти в контакт со всеми заинтересованными лицами. Вы даете нам известный вам адрес — мы прилагаем усилия к вашему воссоединению под мирной кровлей. Не ломайте себе голову, откуда мы знаем, что вы полностью информированы. И не предлагайте нас поискать информацию в другом месте. Решайте сразу — время ваше на исходе. Ну, да или нет?

Я озирался поверх его короткой шевелюры. Весь зал насторожился, вслушиваясь, — мыши не проскочить. Уже не вывернуться. Я, конечно, слегка труханул, а с какой-то другой стороны — не того ли я желал чисто тактически, что и они? Я вспомнил Сали, его смоляные завитки и ямочки на пухлых щеках, и милое детское озорство, и беззащитность его доброты — ужаснувшись тому, как легко могли сломать это в нем, пока я шлялся по спиралям и завихрениям пространства.

Я думал — и всё остановилось вокруг, как по команде моего тезки И. Навина. Сквозь аркаду глядела Дикая Степь, и немигающие звезды застыли на густо-синем кристалле неба. К тому времени в зале зажгли лампионы, эти длинные поперечные палки с мертвым светом внутри, однако до краев зала они не доставали. Оттуда, со стороны северного ветра, вышла рослая и статная женщина, синий бархат ее вечернего платья слился с небом. На белой шее виднелась пектораль — пластина из мохового агата, целый лесной пейзаж в платиновой оправе, который держался на двух коротких цепочках с обеих сторон. Я так впился в украшение глазами, что просмотрел ее лицо. Помню только руку с длинными пальцами, которая поправляла корону из кос: светлые или даже седые волосы чуть вились. Я перевел дух — она исчезла. Ветер спал. Пространство схлопнулось в месте былой прорехи с озорным и нежным смешком.

— Я согласен. Только я хотел бы иметь гарантию, что моего бра… моего подшефного не заставят делать что-либо против его воли.

Мой собеседник сделал ироническую гримасу:

— Можно подумать, в тюрьме его воля не скована. Главное — дать человеку физическую свободу, а уж духовную он сумеет заполучить. Не так ли?

Я молчал.

— Ну, имя? — спросил он резко.

— Скажите сперва ваше.

— Марцион Бальдер, полковник от инфантерии, — доложился он.

— Донжон.

— Вот и лады! — вздохнул он с облегчением. — Ну, интригами мы займемся завтра поутру, а пока я всех с вами познакомлю.

Он взял меня за вялую руку и ввел в середину залы, прямо к столам.

— Разрешите представить вам, товарищи, — произнес он, лязгая торжественно, как БМП на марше, — высокого господина Джошуа Вар-Равван, брата Сальватора Первого, законного нашего владыки! Он с нами во веки веков!

Все повскакали с мест, и пока меня вели вдоль пиршества, женщины швыряли в меня шляпки, чепчики и бутоньерки, а мужи-при-шпагах бросались на одно колено и расстилали впереди меня плащи, так что я ступал как по полю багровых маков. Когда я сел во главе стола, кто-то из них наполнил мой кубок настоящим шампанским «Дом Пер-о» и заставил чокаться с рукоятями их холодного оружия. А потом, скрестив клинки, они подняли на них мое кресло, водрузили на стол (будто я был интердивой) и с самым серьезным видом поклонились мне в пояс. Одним залпом выдули шампанское, бросили опорожненные рюмки в паркет — и звон стали слился со звоном бьющейся посуды.

— Надо бы хоть туфли новые надеть на чистый носок, — вертелось в моей голове на фоне чудовищной смеси старки с шипучкой, — а то с них станется и туда фин-шампань влить. И портки попристойнее… ой, да меня не иначе как самого королем выбрали, вот незадача-то. Нет чтобы султаном, гаремчик бы из тутошних дам соорудил…

И я рухнул вниз, прямо в объятия наверноподданных.

Когда мы протрезвились, я затребовал в свой шикарный номер собаку для вдохновения (взять в заложники Дюрру у них, я надеялся, воображения не хватит) и предупредил, чтобы моего экипажа никто без моего разрешения и пальцем не касался. Потом заговорщики развернули передо мною свои планы и дислокацию, и я понял, что они далеко не так плакатно просты, как кажется.

Среди оппозиционеров господствовали три течения: крайнее, радикальное и умеренное.

Умеренным вообще проблема «живого знамени» была до лампочки, а короля они соглашались терпеть как наименьшее зло по сравнению с парламентской диктатурой и плебсократией. Поэтому их не любили. Они ратовали за духовное перерождение, отказ от комфорта во имя целостности окружающей среды и за физическое опрощение. Похоже, их учение мне представили с большими купюрами.

Радикальные голосовали за реставрацию монархии, но королю оставляли только функцию «воплощенной совести», как в старину, право разрешать экстраординарные ситуации и создавать прецеденты. Как эти права обеспечиваются, а функция контролируется, я так и не понял.

Ну, а крайних было в ресторане более всего, и господин Марцион был там одним из главных функционеров. Это были люди не столько программы, сколько действия. У них везде существовали агенты, знавшие входы-выходы, и пластиковые кредитки они могли сеять без счета, подстилая их под ноги своим креатурам, точно красное сукно, и благородные порывы их одолевали, как комары в летнюю пору. Они прытче всех двигались вперед на гребне всеобщей жажды монарха, обильно смазанного миром и обкуренного ладаном, и их честные рожи пылали искренним восторгом в предчувствии того момента, когда он, этот пастырь, начнет пасти их рожном железным.