Пол Андерсон - Миры Пола Андерсона. Т. 4. Чёлн на миллион лет

Увидев вошедшую Алият, он отложил лист папируса и указал вниз. Она преклонила перед ним колени, опустившись на голый плиточный пол. Молчание затягивалось.

— Ну? — бросил он.

— Что пожелает мой господин? — не поднимая глаз, откликнулась Алият.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— В чем оправдываться твоей ничтожной рабе?

— Хватит издеваться надо мной! — взревел он. — Я сыт по горло твоей наглостью! А теперь ты ударила по лицу мою жену! Это уж чересчур!

Алият подняла голову, встретилась с ним взглядом и выдержала это безмолвное противоборство.

— Я так и думала, что Фуриджа помчится к тебе ябедничать, — не смущаясь сказала она. — Что она еще наплела? Призови ее и дай мне послушать.

— Мне решать! — грохнул Забдас кулаком о стол. — Я хозяин! Я добр. Я даю тебе возможность объясниться, чтоб избежать порки.

Алият перевела дух. Все это можно было предвидеть с тех самых пор, как на женской половине разыгралась безобразная сцена, и у Алият было часа два, чтобы подобрать нужные слова.

— Моему господину должно быть ведомо, что его новая супруга и я часто ссоримся. — Фуриджа, глупая злобная тварь с безвольным подбородком, пресмыкается перед мужем, зато на женской половине вопит и визжит, пытаясь подмять гарем под себя. — Увы нам, что так выходит. Это нехорошо. — Пусть слова неприятные, но лучше их произнести: — Сегодня Фуриджа нанесла мне непростительное оскорбление. Я дала ей пощечину открытой ладонью. Она взвыла и удрала — к тебе, хотя ты занят важными делами.

— Она часто мне жалуется. Ты подавляла ее с того самого дня, как она вошла в мой дом.

— Я требовала от нее лишь уважения, причитающегося мне как твоей старшей жене, мой господин.

Я не стану рабыней, собакой или вещью, добавила она про себя.

— В чем заключалось оскорбление?

— Оно было весьма низким. Должна ли я осквернить свои уста?

— М-м… Опиши его.

— Она верещала, что я сохраняю свой облик и силу благодаря… занятию, о котором не пристало поминать в пристойном обществе.

— Хм! Ты уверена? У женщин короткая память.

— Я полагаю, что, если ты призовешь ее и спросишь напрямую, она станет все отрицать. Ей не привыкать лгать.

— И там слова, и тут слова. — Забдас громко вздохнул. Во что же верить мужчине? Когда же он найдет покой, чтобы заняться делами? О женщины!..

— Я полагаю, мужчины тоже станут склочными, если запереть их в четырех стенах и не дать им стоящего занятия, — чувствуя, что терять нечего, отозвалась Алият.

— Если я и не… не беспокоил тебя… то лишь из уважения к твоему возрасту.

— А ты разве молод, мой господин? — огрызнулась она. Забдас побледнел, и коричневые пятна на его коже проступили очень явственно.

— Фуриджа не может пожаловаться на мою слабость! Далеко не каждую ночь, подумала Алият — и вдруг ощутила даже необъяснимую жалость к нему. Он же боится, что тревога, которую я вызываю у него, лишит его мужской силы; и скорее всего так и будет — из-за одного лишь его собственного страха.

Но подобная перепалка заведет разговор в тупик. Алият пошла на попятный:

— Нижайше прошу простить, мой господин. Несомненно, в случившемся виновата и я, его раба. Я просто надеялась объяснить ему, почему раздоры тревожат его гарем. Если Фуриджа будет вести себя учтиво, я не премину последовать ее примеру.

Забдас потер подбородок, глядя невидящим взором сквозь нее. У Алият мелькнула жутковатая мысль, что это тот самый шанс, которого он дожидался. Наконец он устремил взгляд на нее и напряженным тоном сказал:

— Во времена твоей молодости жизнь была иной. Старым людям трудно меняться. И в то же самое время ты настолько энергична, что не можешь отречься от мира. Я прав?

— Мой господин смотрит в самую суть, — сглотнув, подтвердила она, удивленная неожиданно проснувшейся в нем проницательностью.

— До меня доходили слухи, что ты помогала первому мужу вести дела, и весьма успешно, — продолжал он. Она лишь кивнула в ответ. А он заторопился: — В общем, я много о тебе думал, Алият. Мой долг перед Аллахом — позаботиться о твоем благополучии, в том числе и духовном. Если тебе нечем заполнить время, если дочери для этого недостаточно… Что ж, пожалуй, мы сумеем найти что-нибудь другое.

Сердце Алият подскочило, кровь трубно запела в ушах.

— То, что пришло мне в голову, у людей не принято, — уже осторожно вел он свое, снова глядя куда-то мимо. — Это не нарушение Закона, пойми, но могут пойти сплетни. Я готов рискнуть ради тебя, но ты, со своей стороны, должна проявить предельную осмотрительность.

— К-как будет угодно м-моему господину!

— Это лишь начало, проба. Если ты хорошо себя зарекомендуешь — кто знает, что за этим последует? Слушай. — Он помотал указательным пальцем. — В Эмесе проживает юноша, который приходится мне дальним родственником и стремится заняться делом. Его отцу будет приятно, если я приглашу его сюда для обучения. Однако самому мне не хватит времени обучить его всем хитростям и тонкостям, правилам, обычаям и традициям, принятым в Тадморе, равно как и основным практическим навыкам — особенно когда речь идет об отправке товара и торгах с караванщиками. Я мог бы отрядить ему наставником кого-нибудь из своих людей, но они у меня все наперечет. Вот ты — другое дело; надеюсь, ты ничего не забыла. Конечно, — повторил он, — я надеюсь на твою осмотрительность.

Алият простерлась перед ним, всхлипнув:

— Доверься мне, господин мой!

Боннур оказался высок, строен и широк в плечах. Его гладкое лицо было едва-едва украшено легким пушком, но руки уже налились мужской силой. И глазами, и грациозностью движений он напоминал оленя. Хотя Боннур был христианином, Забдас устроил ему сердечный прием, а уж потом отправил искать себе постель в помещении, где спали остальные юноши, служившие и учившиеся у Забдаса.

Год назад Забдас купил прилегающее к его дому строение поменьше. Нанял мастеровых, они навесили общую крышу и сломали перегородки, объединив два дома в одно просторное здание. Это давало Забдасу дополнительные рабочие и складские помещения, а заодно и жилье для новых помощников — дело разрасталось. Однако недавно он велел приостановить строительные работы: надо, мол, еще посмотреть, какое влияние окажут нынешние завоевания Персии на торговлю с Индией. В результате необставленная пристройка осталась пустой, пыльной и тихой.

Когда муж привел ее туда, Алият немало удивилась, что одна из дальних комнат на втором этаже чисто выметена и обставлена. Пол покрывал простой, но толстый шерстяной ковер. Окно обрамляли занавеси. На столе — графин с водой, чашки, папирус, чернила и перья. У стола — два табурета, а рядом Боннур. Алият уже была с ним знакома, и все равно пульс ее участился.