Джеймс Роллинс - Невинные

Чтобы в грядущем он смог сделать то, что должен.

Взвалив на свои плечи эту ответственность, Иуда прижался лбом к холодному стеклу. В прошлом у него один руководитель отдела так боялся упасть, что не подходил к окнам ближе чем на шесть футов.

Иуда такого страха перед падением не питал. Он падал навстречу тому, что должно было принести ему смерть, уже бесчисленное количество раз.

Он смотрел сквозь стекло на переливающиеся огнями улицы, на раскинувшийся внизу город, славившийся своей развращенностью еще до рождения Христа. Рим всегда сиял по ночам огнями, хотя теплый желтый огонь факелов и свечей давно сменился ослепительным накалом электричества.

Если его план сработает, все эти огни раз и навсегда погаснут.

Современные люди думают, будто блеск и огонь принадлежат им, но человек озарял мир по своей воле уже давно. Порой ради прогресса, а порой по пустякам.

Стоя там, он вспомнил блистательные балы, которые посещал столетиями, и все праздные гуляки на них пребывали в уверенности, что достигли пика гламура. Благодаря своим внешности и богатству он никогда не знал недостатка в приглашениях, равно как и в женской компании, но эти спутницы зачастую требовали большего, чем он мог дать.

Иуда видел слишком много возлюбленных, увядавших и умиравших, угашая надежду на вечную любовь.

В конце концов она никогда не оправдывала своей цены.

За единственным исключением.

Он посетил бал в средневековой Венеции, где женщина похитила его вечное сердце, показав любовь, оправдывающую любую цену. Он взирал на разноцветные огни города, пока они не затуманились, погрузив его в воспоминания.

Иуда помедлил на пороге венецианского бального зала, позволив круговращению красок разворачиваться перед ним. Малиново-красные, насыщенные золотые, индиго под стать вечернему морю, черные, поглощающие свет, и жемчужное сияние обнаженных плеч. Нигде женщины не наряжались настолько ярко и не выставляли кожу настолько напоказ, как в Венеции.

Бальный зал выглядел почти так же, как и сотню лет назад. Единственную перемену являли три новые картины маслом, украсившие его величественные стены. Полотна изображали суровых или веселых членов этого венецианского рода, каждый из которых был разодет в модные наряды своих дней. Все они давно умерли. Одесную от него находился портрет Джузеппе, почившего три десятка лет назад, черты лица которого навеки застыли в сорокалетием возрасте благодаря масляным краскам и таланту давно усопшего живописца. Взгляд карих глаз Джузеппе, всегда искрившихся весельем, противоречил сурово сдвинутым бровям и чопорной осанке. Иуда прекрасно знал его — вернее, настолько хорошо, насколько можно узнать человека за десять лет.

Дольше пребывать в одном городе Иуда себе не дозволял. После этого люди могли начать недоумевать, отчего он не стареет. Человека, не покрывающегося морщинами и не умирающего, могли назвать колдуном или еще похуже. Так что он путешествовал на север и на юг, на восток и на запад, кругами, расширявшимися по мере распространения цивилизации. В одних городах он разыгрывал из себя анахорета, в других — художника, в-третьих — жуира. Примерял роли, будто плащи. И сносил по одному каждого рода.

Его щегольские черные кожаные сапоги уверенно ступали по деревянному паркету. Он знал каждую скрипучую половицу, каждую едва заметную щербинку. Явился лакей в маске с подносом, уставленным бокалами вина. Иуда взял один, памятуя достоинства винных подвалов прежнего хозяина. Пригубил, смакуя букет кончиком языка, — к счастью, по смерти Джузеппе его подвалы не пришли в упадок. Осушив бокал, Иуда взял другой.

Пальцы другой руки, спрятанной за спиной, крепко сжимали узкий черный предмет.

Он явился сюда с целью более возвышенной, нежели повеселиться на балу.

Он пришел погоревать.

Маневрируя среди танцоров в масках, Иуда пробирался к окну. Длинный нос его маски загибался книзу вороньим клювом. Ноздри наполнял аромат хорошо выделанной кожи, из которой ее изготовили. Мимо в кружении с партнером проскользнула женщина, оставив по себе в воздухе крепкий аромат духов.

Иуда знал и этих танцоров, и без счету других. Позже, выпив побольше вина, он присоединится к ним. Выберет себе какую-нибудь юную куртизанку, может быть, очередную мавританку, буде удастся сыскать таковую. И станет изо всех сил стараться забыться в знакомой рутине.

Полвека назад, во время последнего пребывания в Венеции, он повстречал самую очаровательную женщину за свою долгую жизнь. Она тоже была мавританкой — темнокожей, с лучезарными темно-карими глазами и черными волосами, ниспадавшими на голые плечи и доходившими до самого по яса. На ней было изумрудно-зеленое платье с золотой оторочкой, по моде стянутое на тонкой талии; но, свисая с шеи на узенькой золотой цепочке, в ложбинке ее грудей покоилась полоска яркого серебра, будто осколок разбитого зеркала — украшение диковинное. Вокруг нее витал аромат лепестков лотоса — благоухание, которым он не наслаждался с самых пор последней своей побывки на Востоке.

Они с таинственной женщиной танцевали часами, и никому из двоих другой партнер не требовался. Говорила она с диковинным акцентом, определить принадлежность которого Иуда не мог. Вскоре он позабыл об этом и слушал лишь ее слова. Она знала куда больше, чем кто-либо из встречавшихся ему доселе, — историю, философию и тайны человеческого сердца. От ее хрупкой фигурки веяло безмятежностью и мудростью, и ему хотелось позаимствовать у нее умиротворение. Ради нее, пожалуй, он мог бы отыскать способ вновь проникнуться простыми заботами смертного.

После танцев, у этого самого окна, она приподняла маску, чтобы он смог узреть ее лицо целиком, а Иуда снял свою. Он взирал на нее в эту минуту безмолвия, более интимную, чем он делил с кем-либо прежде. А затем она вручила ему свою маску, извинилась и скрылась в толпе.

И лишь тогда он осознал, что не ведает ее имени.

Она так и не вернулась. Более года искал Иуда ее по всей Венеции, платил безумные деньги за недостоверные сведения. Она была внучкой дожа. Она была рабыней с Востока. Она была еврейской девушкой, убежавшей из гетто на одну ночь. Она не была ни одной из перечисленных.

С разбитым сердцем он бежал из города масок и старался позабыть ее в объятьях сотен других женщин, некоторых таких же темнокожих, как мавры, других — белее снега. Он выслушивал от них тысячи историй, помогал одним и бросал других. Ни одна из них не тронула его сердца, и он покинул их всех прежде, чем ему пришлось лицезреть их старение и смерть.

Но теперь Иуда вернулся в Венецию, дабы изгнать ее из мыслей, через полвека после того, как танцевал с ней на этом паркете. К этому времени, знал он, она, скорее всего, мертва или обратилась в сморщенную и слепую старуху, давно позабывшую ту волшебную ночь. Все, что он оставил себе по ней, — это воспоминания и ее старую кожаную маску.