В. Бирюк - Волчата

Мордовать связанного человека — глупое скучное занятие. Даже если он старательно ругается в мой адрес на двух языках. Не хочу слышать — и не слышу. Нужно иметь какие-то эмоции, какую-то личную ненависть. А у меня для этого сил нет. Ещё годится мозговой сдвиг, маньякизм с садизмом. Или — групповщина. Выделываешься перед соратниками. Типа: во как я его!

Не мой случай — не интересно. Поднялся? — Дёрнул за ремень, он на левый бок упал. Снова поднялся — снова дёрнул — завалился на правый бок. Скучно, однообразно. Хорошо хоть есть чем заняться: надо позавтракать.

Замотал ремень вокруг сосны повыше и пошёл собирать хворост. Когда вернулся Алу — упорный парень — снова поднялся и пытается допрыгнуть до ремня, достать зубами. Снова — «русский крем вместо бритья». Когда лицо от снега замерзает — щетины уже не чувствуешь, побриться — не хочется.

После очередного раза — он корячился-корячился, а потом уткнулся в снег и заплакал. Устал, умаялся. Столкнулся с «высшей силой». В форме ремня на шее.

Он рыдал и хныкал, а я запалил костерок, снега в котелке растопил, хлебушек и мясо на огне разогрел. Что, дитятко, ждёшь, когда на твои слёзы утешальщики прибегут? Не надейся, не прибегут. Так что — возлюби имеющееся. «Возлюби ближнего своего». Меня, господина твоего. Здесь, в лесу, никого ближе тебе — нет. Не нравится — сдохни. Ты тут никому не нужен.

Треск веток в огне меня отвлёк, и я как-то пропустил момент, когда скулёж, вперемежку с ругательствами перешёл в хрип. Как-то… мой раб неправильно звучит. Малыш доигрался — замотал ремень на шее и теперь само-удавливался. За вчерашний день я сам раза два-три задыхался до цветных пятен в глазах. «Как аукнется — так и откликнется».

Но вот же, гумнонист хренов! Лично мне, лично вот эта особь — кислород не перекрывала. Я, конечно, понимаю: они все такие, и этот вырастет — станет типичным представителем, «степным хищником». Вполне по Ключевскому.

Сволота поганая. Серый конный таракан. Давить таких прямо в… в яйцекладах. Но… дерьмократия с либерастией! Блин! Душу свербит! Надо от этого… «национально чуждого» — срочно избавляться! Выкорчёвывать из себя эту хрень нахрен… как Чехов — раба выдавливал, по капле. Но… не прямо же сейчас!

Пришлось отматывать сопляка, отвязывать от санок, тащить к костру. Багровость постепенно ушла с его лица. Он уже смог держать миску связанными руками. Всхлипывая, прихлёбывал горячий хвойный отвар.

— Ты, ханыч, хлебай шибче. Дёсны крепче будут, зубы целее. За зубастых ханычей на рынке больше серебра дают.

— Я… Я не ханыч.

— Не понял. Ты же говорил: мой отец, хан Боняк… Или — соврал?

Не поднимая глаз от миски, малыш прояснил ситуацию:

— Мой отец — хан Боняк Бонякович. А мать — рабыня из русских. Я — не ханыч, я — челядинец. Рабёныш. Выкупа за меня не дадут. Урождённых рабов не выкупают.

Потом, поставив миску на землю, всё так же, не поднимая глаз, попросил:

— Ты меня зарежь. Пожалуйста. А то я волков боюсь.

Чего-то я… не догоняю. Как-то он… кучу промежуточных этапов своих логических умопостроений опускает и даёт сразу конечные выводы. Типа: «зарежь, пожалуйста». А я, очевидных для тебя, мой возможный мини-предок, мыслей не хаваю. Как же тяжело с этими аборигенами! У них все эти цепочки выводов просто от рождения накатаны, а мне приходиться каждый раз своей молотилкой — по шагам, как ползком на брюхе…

Цепочка понятная: Алу — не ханыч. Значит — выкупа не будет. Значит — он мне не интересен. Значит — я его тут брошу. Потом придут волки и порвут его живьём. Перерезать горло малышу — явить милосердие. Время потратить, возится, пачкаться… Логично.

Милосердие, благотворительность, соболезнования… — не мой конёк. У меня — стяжательство, корыстолюбие, жадность и скупость. Моя частная собственность — священна. Как гласит русская народная мудрость, адаптированная к конкретной персоналии: «что к Ваньке попало, то с воза упало». Короче — жаба. Чтобы я свою собственную скотинку прирезал и даже шкурку не снял…! Не, детка, не дождёшься!

Поднял малыша, навьючил — санки пришлось здесь бросить — ремень на руку, потащились.

Снова дежавю — я так Марьяшку по Деснянским болотам на верёвке тащил. Снова какой-то гребень холма — наверху снега меньше, идти легче. Густые молодые сосны — хорошо, что санки бросили — не протащились бы. Но есть разница: Алу разговаривает. Я его расшевелил, теперь он про свой кочевой образ жизни рассказывает, про юрты, табуны, отары… И про своего отца, хана Боняка. Боняк Бонякович из царского рода Токс.

Интересный, похоже, мужик. Малыш его просто боготворит. Хорошо, когда в тебя так верят. Хорошо, когда есть в кого так верить. Если в степи сыновей ханов в такой любви к родителям воспитывают — степняков хрен одолеешь. Победы — не результат силы победителя, это — следствие слабости побеждённого. А главная причина слабости — раскол. Внутренние дрязги, ссоры. На «Святой Руси» говорят: «ковать крамолу на брата».

Пусть мальчик рассказывает — я слышу его дыхание. А сам соображаю — куда идти. Идти надо. И — быстро. «Из окружения надо выходить сразу или не выходить вообще». Слева у меня Снов. Как далеко прошли вверх по реке кыпчаки — неизвестно. Алу говорит — их послали грабить к Седятину. Насколько это правда? Его собственный отряд стоял выше городка. После похищения они могли подняться дальше.

Справа у меня Десна. До какого уровня половцы дошли по ней? До устья Сейма, где мы три дня назад с гриднями-заградителями разговаривали да панические слухи беженцев слушали? Очень может быть.

Солнце встаёт на востоке. Зимой — на юго-востоке. Вот оно встаёт. За вершинами заснеженных деревьев. Но его — не видно. Над лесом стоит морозный туман. Всё — заиндевевшее. Но не искрится под лучами солнца, а тихо сереет-серебрится. А мы идём поперёк. Поперёк солнцу. На северо-восток по водоразделу. Где-то впереди должна быть речка с тряпичным названием. Типа: Рванец. Ивашко как-то вспоминал. Вот по ней и надо будет уходить к востоку, к Новгород-Северскому. Факеншит! Почему на реках не ставят указателей?! Как я узнаю, что это именно то, что мне нужно?!

Рано волноваться начинаешь, Ванька. Дойди сперва хоть до какой-нибудь речки. Мальчишка-то уже спёкся. Молчит и пыхтит. Отстаёт. Всё чаще ремень приходиться натягивать. А что ты хотел от степняка на пешей прогулке? На роль «ходячих консервов» из нашего уголовно-лагерного фолька он не годиться. Может всё-таки его… того? Шашечкой по горлу? Меня-то и самого… несколько пошатывает и спотыкает. Оп-па! Блин! Снег в лощине между холмами оказался глубже, чем я думал. Вот выберемся и сделаем привал. Надо… обсохнуть. Где этот… недо-таракан застрял?

Мы бодались с этими… соснами, с этими… ёлками, с этими… сугробами — весь день. Дважды я разводил костёр — пили горячее. Отдыхали, снова поднимались. Но малыш быстро скисал. Когда начались сумерки — стало совсем плохо: садиться в снег и плачет. Не кричит, не ревёт — просто скулит тихонько, и слёзы текут. Народные мудрости типа: «Больше плачешь — меньше писаешь» или там: «поплачь, дитятко — водичка завсегда дырочку найдёт» — уже не помогали.