Mirash - Трудная профессия: Смерть

— Это твоя социальная стипендия. Мне о ней сообщили в институте, когда ты пропала. Это твои деньги, я не стану их забирать. Но я официально отказалась от получения тобой стипендии и не позволю тебе возобновить эту практику. Ты можешь жить в этом доме, питаться за мой счет, и я продолжу оплачивать твою сомнительную учебу. Остальные свои потребности с этого дня обеспечивай самостоятельно. Так что хорошо подумай, стоит ли выбрасывать вещи.

— Выброшу. Что насчет проездного?

— Институт не так далеко, что бы ты не смогла ходить туда пешком. Нужно еще куда-то — заработай. Если возникнет что-то исключительное, мы это обсудим отдельно.

— Меня не отчислят?

— Я постараюсь этого не допустить.

— Как мы объясним мое отсутствие, тем более совпавшее с отсутствием Арины?

— Все подозревали, что Арина была похищена. Теперь, когда тело Арины будет обнаружено и выяснена причина смерти, станет ясно, что похищения не было. Арина перед смертью написала письмо родным о том, что знала о своей приближающейся смерти и не хотела умирать на глазах семьи. Поэтому автостопом выехала из города. Врач подтвердит, что Арина обращалась к нему по поводу плохого самочувствия, и она обнаружила у нее болезнь.

— Подтвердит?

— Она старшая одной из групп. По документам она моя сводная сестра.

«Значит, хотя бы некоторые соученицы со временем начинают жить раздельно», отстраненно подумала я.

— Что со мной?

— Я сообщила в полицию, что вы жили вместе, ты обнаружила тело Арины и сбежала домой. Вероятно, тебя ждут вопросы. Однако причина смерти естественная, это будет подтверждено.

После ухода наставницы я оделась, в несколько приемов вынесла на помойку вещи. Затем пошла в парикмахерскую, шокировав мастера своим видом и полным безразличием к результату, мне нужно было только привести себя в относительный порядок. После моего самоуправства, постричь меня было возможно только очень коротко, к тому же я не приглянулась парикмахеру. В результате чего она просто выровняла мои волосы машинкой, взглянув в зеркало, я увидела на своей голове короткий ежик волос. Впрочем, мне действительно было все равно.

После парикмахерской я забрела в первый попавшийся торговый центр и купила там, даже не примеряя, пару дешевых джинсов, футболок, кое-что из белья, свитер, куртку и ботинки, зубную щетку. Затем переоделась во все новое, и окончательно избавилась от старых вещей, которые теперь вызывали почти физическое мучение. После чего поехала в институт. Почти все мои деньги на этом закончились, но деньги теперь мне были, в общем-то, и не нужны.

В аудиторию я вошла со звонком, спросила разрешения преподавателя и под прицелом множества глаз села на край первого ряда. Достала тетрадь с ручкой и принялась записывать лекцию, чего уже очень давно не делала. Я не понимала смысла того, что рассказывает преподаватель, временами бросающий на меня осторожные взгляды. Я постоянно сбивалась — но продолжала писать, хотя от непривычки до боли сводило пальцы. В перерыве сокурсники выставили меня с первого ряда, я молча пересела на свободное место и снова с остервенением принялась писать.

А после пары случилось то, чего никто кроме меня не ждал.

Сначала был шок. Потом неверие и надежда, что это злая и глупая шутка.

Следующую лекцию писала, кажется, только я.

Вечером повесили некролог.

Я вернулась к своим обязанностям смерти, вернулась в дом наставницы и в институт. Свою работу я теперь выполняла безукоризненно, понимая ее значение, но вовсе не испытывая от этого облегчения. Раньше у меня была внутри пусть слабая, но надежда на какое-то чудо, на внезапно восторжествовавшую мировую справедливость. Теперь я осознала свою неправоту, и борьба за мировую справедливость потеряла смысл. На смену надежде пришло чувство долга, честно выполняя который я не могла почувствовать ни облегчения, ни радости.

Я снова жила в той же комнате, в которой жила с первого года своей жизни. Безжалостно вышвырнув практически все свои старые вещи, я превратила ее в почти нежилое помещение. Пустое, с ободранными стенами, без занавесок на окне оно тяготило меня, но на ремонт не было ни денег, ни сил. Пропасть между мной и другими соученицами только увеличилась. Они осуждали меня, они прекрасно понимали цену моей ошибки. Заговаривали со мной только по необходимости, держались холодно и отстраненно. И мне было от этого больно, за время общения с Ариной я почувствовала себя в семье и теперь невольно ждала этого от тех, кто изначально должен был быть мне семьей. Хотя тщетность этих ожиданий была очевидна даже мне.

Я снова ходила в институт, хотя совсем недавно мне казалось, что больше я там уже не окажусь. Возвращение было тяжелым во всех смыслах. Нельзя пропасть на два с половиной месяца и вернуться, как ни в чем не бывало. Наставница снова вмешалась и я не была отчислена, но ее разговор с преподавателями долго не желал тускнеть в моей памяти. До этого я не знала, каким образом она решает мои учебные проблемы. Я только была уверена, что дело не во взятках, хотя злые языки и утверждали обратное. В этот раз она не стала оставлять меня в неведении.

Через неделю после моего возвращения, когда немного улеглись волнения от внезапной смерти Арины, я была вызвана на собрание специальной комиссии, которая должна была решить мою дальнейшую судьбу. Наставница пришла со мной, четко и прямолинейно ответила на вопросы членов комиссии. Да, я сбежала из дома и не появлялась два с половиной месяца. Да, она знает и о моем пьянстве, и о моем отвратительном поведении, и о моей лени. Согласна с тем, что снисхождения я не заслуживаю, и меня следует отчислить. Но просит в последний раз дать мне возможность закончить обучение. Она тоже не слишком верит в то, что я способна взяться за ум, но если меня отчислят, то я окончательно покачусь по наклонной. Да, она приложит все усилия, что бы заставить меня учиться и вести себя хоть относительно нормально. Меня саму ни о чем уже не спрашивали и обещаний не ждали — никто не видел в этом смысла.

Я была оставлена в институте. Поначалу меня переполняла решимость взяться за учебу и не скандалить с окружающими. Но в плане учебы все было слишком запущено, преподаватели словно говорили на другом языке, и я не могла их понять. Я продолжала упрямые попытки писать конспекты и выполнять задания, но от этого почти не было толка. Для меня это было скорее способом занять свое время и отгородиться от терзающих мыслей, чем реальной учебой. И в отношении сокурсников я тоже очень быстро скатилась к обычной для меня манере поведения, основанной на ненормативной лексике.

Арины больше не было, никто не смягчал эпитеты и не пытался сочувствовать. Со слов Вересной все знали, что в последний раз она видела нас вместе и именно после этого мы исчезли. В полиции считали, что я, как родственница врача Родневой, принесла ей плохие вести, и мы спонтанно решили вместе сбежать из города. Арина должна была быть слишком потрясена новостью, а я и без того не славилась здравомыслием — так что решение хоть и странное, но могло иметь место. Какое-то время мы, очевидно, ездили автостопом, затем остались в одном из городов. Смерть Арины от разрыва аневризмы напугала меня, и я сбежала к тете, которая сообщила в полицию о местонахождении трупа Родневой и моем появлении дома. Полиция выяснила и место работы Арины, и про мою неудачную попытку работы, и даже про то, как я попала в больницу — хотя последние два факта я поначалу пыталась отрицать. В общем, в их понимании картинка сложилась, если в ней и не хватало деталей, то они легко объяснялись моей неискренностью.