Виктор Некрас - Ржавые листья

— Прочь! Взять суку! Упустите — запорю… — хотя запороть-то я их как раз мог бы вряд ли, и они это знали.

Третья лодья уже разворачивалась, вёсла дружно ударили — сей час там было по двое на весле — лодья прыгнула вперёд, настигая челнок.

Челнок весит около пуда, лодья — пятьдесят пудов. Но на челноке одно весло, а на лодье — тридцать два. Считай, коль охота, кто догонит, или удерёт.

Кормчий на лодье что-то проорал, с райны упал парус, мгновенно ухватя в пазуху ветер. Лодья косо бросилась впереймы, и всем на берегу стало ясно — вестоноше не уйти. Ему это тоже было ясно, потому он не стал дожидаться, пока его забросают стрелами. Вскочил, ударил ногой по борту, вмиг перевернул хрупкую посудину и исчез по водой. Дно челнока тут же пробило пять или шесть стрел.

— Живьём брать! — гаркнул я, без особой, впрочем надежды на то, что меня услышат.

Лодья с разгона налетела на челнок, береста лопнула, челнок переломился пополам. Конечно же, под ним уже никого не было. Где этот сукин сын?!

Сукин сын обнаружился саженях в десяти вниз по течению.

— Телепни! — процедил я. — Долбни полесские.

Но уже с гадючьим присвистом рванулись стрелы — Ярун ещё не настолько далеко оторвался от лодьи, чтобы его не достал добрый составной славянский лук. И стрелы его достали. Следом за стрелами бросились арканы.

Лодья подкатилась к вымолу, и с борта донёсся крик:

— Мы его взяли, воевода!

Надо было бы их поправить — не воевода я пока. Да хрен с ними.

— Живьём брать надо было!

— Так живьём и взяли! — возразил всё тот же голос. — Глянь, воевода.

— Я не воевода, — поправил я, наконец.

С борта спустили весло. Меня ещё шатало, но не до такой степени, чтобы не пройти по веслу — новгородец я или нет? Потомок варягов или кто? Не то что прошёл — пробежал и вспрыгнул на борт.

Вестоноша лежал на носовой палубе, связанный арканом. Ранен он был в плечо — стрелу всё ещё не вынули.

— Добро, — процедил я, всё ещё утирая кровь с головы. — А теперь, друже, отвезите-ка его в Чернигов, да сдайте с рук на руки воеводе Слуду, пусть-ка расспросит его, какой такой вестоноша у него завёлся, что на великокняжьих гридей плетью со свинцом замахиваться горазд. Знает ли воевода такого?

Волчий Хвост уехал из Киева громко и грозно. Все, кто видел это, должны были это понять только однояко — воевода Волчий Хвост поссорился с великим князем и отъехал от него согласно древлему праву гридня.

Те, кто были сегодня на пиру, слышали, как он орал на Владимира Святославича; видели, как Военег и князь выходили, и оба вернулись насупленные, как сычи; видели, как гридень Волчий Хвост ушёл с пира раньше времени, не испросив дозволения у князя; слышали, что и здравицу он не Владимиру Святославичу объявил, а на память Святослава Игорича, хоть и знал, что не любо Владимиру, когда его с отцом сравнивают. Они должны были сделать первый вывод — воевода Волчий Хвост поссорился с князем и угодил в остуду.

Второй вывод должны были сделать те, кто видел, как воевода вернулся с пира домой, как пушил слуг и холопов, как подымал дружину и выезжал со двора, мрачный, как туча. Да ещё и Некрас, умница, подлил масла в огонь — Тернинка, с ним поговорив, выскочила на крыльцо в слезах. И теперь слуги и холопы понесут по Киеву те же самые вести.

Третий вывод сделает варта Жидовских ворот.

К воротам подлетели вскачь, и варта бросилась впереймы с копьями наперевес. Воротный старшой вскинул руки, что-то вопя про пропускную грамоту да проездное мыто. Дурак, нашёл с кого мыто справлять — с княжьих людей. Козарская камча, плеть с вплетённой в хлыст свинчаткой со свистом прорезала воздух и влепилась старшому в лоб. От расколотой головы его спас только вздетый на голову шелом. Уважал старшой правила — невзирая на жару, вздел шелом не в пример иным разгильдяям. Отлетев в сторону, он рухнул в пыль, Волчий Хвост рванулся дальше, мелькнуло нацеленное ему в грудь копье — народ в варте служил неробкий. Но сверкнуло нагое лёзо меча в руке дружинного старшого Самовита, косо срубленный под самой втулкой рожон закувыркался под конскими копытами.

Остальные вартовые решили не испытывать долю, с криками прянули в стороны, освобождая путь. Попутно вои Волчьего Хвоста опрокинули два купеческих воза, загораживая за собой проезд. Самовит накинул аркан на клин запора на цепном вороте, держащем воротное полотно. Всадники пролетели под каменным сводом и вырвались на волю, кметь дёрнул аркан, клин вылетел, и ворот с лязгом завертелся. Тяжёлое, набранное из дубовых брёвен и обитое медными листами с грохотом рухнуло сверху двухсотпудовой тяжестью, мало не придавив смельчака. С жалобным звоном лопнула цепь, теперь ворота не поднять обратно ещё часа два, пока цепь не перекинут через ворот и не склепают вновь. Воротная стража запомнит Волчьего Хвоста надолго, и сделает третий вывод — воевода уходил из Киева мало не с боем, стало быть, будет великому князю ратен.

Уже завтра к полудню эти три слуха поползут, да что там поползут — гулять пойдут по Киеву и его окрестностям. И если у Свенельда есть в Киеве или в местных весях лазутчики, то дня через два-три он Волчьего Хвоста найдёт сам. Самое большее, через семидицу.

Дорога вильнула и нырнула с холма вниз, в ложбину, туда, где раньше, ещё до нынешнего утра, было Будятино. Военег Горяич усмехнулся — то-то, что было. Печенеги шестнадцать лет тому его взять не смогли, хоть и пытались — весь загон степных удальцов полёг перед воротами от мечей Малушиной дружины, хоть и невелика та дружина была. А ныне, в мирное время… мирное, да. Совсем мирное.

Там, где когда-то было Будятино, самый любимый охотничий стан князя Святослава Игорича, ныне была гарь. В развалинах обгорелых брёвен высились ещё серые глыбы печей. Огромная гора угля и камней на месте терема Святославовой жены и Владимировой матери Малуши. Словно чёрные обломанные зубы, вздымались вверх обгорелые пали частокола. На закопчённой берёзе, как на причудливой шибенице, вверх ногами висел человек.

— Ого, — хмыкнул Волчий Хвост, несколько оживясь. — Это ещё кто таков?

Никто не ответил, да воеводе это и не надо было — он уже и так узнал повешенного. Воевода Блуд, бывший вуй великого князя Ярополка. Достал-таки его Варяжко.

Самовит подъехал ближе и сорвал с груди Блуда приколотый кусок бересты, протянул Военегу Горяичу.

— Собаке — собачья смерть, — прочёл воевода неровные резы, наспех выписанные чем-то бурым. — И впрямь, собакой он был изрядной.

— Кровью писано, воевода, — негромко обронил Самовит.

— Так мнишь? — спросил Волчий Хвост, хотя уже и сам видел, что старшой понял верно. Несколько мгновений он разглядывал бессильно обвисшее мёртвое тело. Блуд такое, вестимо, заслужил, но…