Виктор Некрас - Ржавые листья

И заговор в Чернигове.

И имя того, кто его возглавляет — городовой воевода, тысяцкий Претич.

К концу дознания Ярун уже обвисал на дыбе бесформенным кровавым куском, едва ворочая безвольным языком. На вестоношу, бессильно обвисшего на ремнях, было страшно смотреть — вывернутые в плечах руки задрались мало не выше головы, ноги вытянуты вниз, и к каждой привязано по камню в пуд весом. Из многочисленных ран и язв сочилась уже не кровь даже, а мутная сукровица. Голова свесилась до плеч, глаза закачены. На груди страшный ожог, заплывший кровью вперемешку с какой-то непонятной слизью.

Но главного от вестоноши Слуд не узнал — имени того, кем заговорщики собирались заменить великого князя Владимира. И не то, чтобы он выдержал пытки, таил это имя или скрывал — раз сломясь, он рассказал всё. Он просто этого не знал.

— Молчит?

— Молчит, — прохрипел кат, отбрасывая в сторону опалённый веник. — Молчит, сволок.

Слуд, не брезгуя кровью и грязью, подошёл к висящему, тронул его за подбородок, заглянул в полуприкрытые глаза. Шумно вздохнул — заплясало, метнувшись, пламя в светцах.

— Бесполезно, воевода, — раздался за его спиной голос ката.

— Что? — в голосе Слуда звякнуло железо.

— Он ничего уже не скажет, как его ни терзай.

— Почто?

— Сдох, — коротко пояснил кат.

С заборола крома открывался вид на Десну и заречье. Там, на заливных лугах, играло недавно вставшее солнце и разгоняло нависший неровно клубящейся стеной туман. А на высотах в заречье стройные ряды белоствольных березняков длинными толпами убегали на полдень, в буйно зеленеющую по весне Степь, что, языками вклиниваясь в лес, подступала мало не к самому городу.

Воевода Слуд стоял на забороле, опершись локтем о прорезь бойницы, и задумчиво теребил себя пальцами за нижнюю губу. За его спиной, молчаливо озирая кром, недвижно стояли двое кметей его собственной дружины — близнецы Ждан и Неждан, оба один в один веснушчато-рыжие.

Мы не можем даже повязать их всех враз — сил не хватит. А стоит начать хватать по отдельности — они встанут все разом.

А ведь тебе именно это и надо, — глубокомысленно заметил себе Слуд. — И руки твои будут развязаны.

Сколько мы имеем верных воев? — Слуд невидяще глядел в заречье. — Дружина — два десятка кметей. Сотня воев из числа верных. И с этими вот неполными полутора сотнями тебе, наместник, надо повязать две сотни городовой варты, дружину Претича, подавить градских — ремесленную и купеческую старшину, да ещё и невесть сколь городовых бояр с дружинами. Пупок развяжется.

Из градских бояр можно рассчитывать только на двоих — Велегостя Синего да Радомира Коновода. Эти против Киева в открытую не пойдут. Однако ж и на твою сторону не станут, — возразил кто-то внутри.

Безнадёжно.

Но есть одна мысль.

Любеч. Вечный соперник Чернигова.

Вестоноше до Любеча о-дву-конь полдня пути. И полдня — обратно. Для того, чтоб сотни две воев Любеч ополчил, да в Чернигов они пришли — день всего надо. Послезавтра к полудню любечские вои могут быть у ворот Чернигова. И вот тогда…

Но тогда вестоношу следует отправить немедля.

Слуд обернулся. Близнецы уже не стояли недвижно. Ждан сидел на перилах и грыз калёные орехи, безбоязненно болтая ногами над четырёхсаженной высотой и сплёвывая скорлупу вниз со стены. Неждан облокотился на перила рядом с ним, попинывая ногой резную балясину.

— Вот чего, орлы, — сказал воевода, и близнецы мгновенно выпрямились и принялись есть господина глазами. — Возьмёте каждый по три коня.

— Зачем? — поднял бровь насмешливый Неждан.

— Не перебивай, — велел Слуд. — Мне не до шуток. Поедете о-дву-конь в Любеч, отвезёте тамошнему тысяцкому Зарубе от меня грамоту. Поняли?

— Чего ж не понять-то? — усмехнулся Неждан. Он разинул было рот заорать конюхам, чтоб готовили коней, но молчаливый сумрачный Ждан коротко саданул его локтем под рёбра.

— Ты чего? — Неждан поперхнулся и вытаращил глаза.

— Правильно, Ждане, — усмехнулся воевода криво. — Глотка у тебя, Неждан, лужёная, поржать да поорать любишь, а вот мозгами-то тебя боги чуть обделили. Ждан-то поумнее будет.

— А чего я?

— А того, — передразнил Слуд. — Отай поедете. От всех. Ясно? И орать в таком разе не след. И коней тож отай возьмёте. Теперь понял?

На сей раз близнецы смолчали оба.

За окном было тихо, только в теремном саду звонко трещали цикады. Слуд проснулся от неясного шороха за окном, потянулся рукой к мечу. Пальцы коснулись рукояти, и тут же в окно кто-то тихо поскрёбся. Нет, это не убивать его пришли, понял наместник и оставил меч в покое. В окно поскреблись вдругорядь.

Слуд подошёл к окну, глянул и отшатнулся — за слюдой виднелось расплющенное по ней человеческое лицо. Неможно было понять, кто это, и наместник решился — щёлкнул замком и поднял вверх раму.

Человек быстро просочился внутрь изложни, — словно дикий зверь впрыгнул, сильный и ловкий. Выпрямился и при тусклом свете луны Слуд признал одного из своих рыжих близнецов.

— Ждан, — обрадовался он. — Уже вернулся?

— Ага, кивнул рыжий весело. — Только я не Ждан, а Неждан.

Наместник невольно захохотал, но тут же оборвал смех и поморщился, словно от боли:

— Дожил, двенадцать упырей. В собственном терему озираюсь. А ты чего в окно полез? А кабы стража заметила да стрелять начала?

— Ну так не заметила же, — беззаботно бросил Неждан. — А так лишних глаз меньше.

— Ладно, с чем пожаловал? Говори, Неждан, кой не Ждан.

— Они идут, — выдохнул Неждан, вмиг перестав улыбаться. — Голова любечский Заруба послал меня вперёд, а Ждан идёт с ним. К утру они уже в роще будут, за стеной городской.

— Л-ладно, — сказал, подумав, наместник. — Ты сей час ступай. Завтра поутру начинаем.

На восходе, по выгнутому невысокой дугой окоёму, ярко заалела тонкая зазубренная полоска. Там, в растворённых золотых воротах нетерпеливо ржали и били копытами белые крылатые кони, и Дажьбог спешил к золотой колеснице. Нижние края белоснежных облаков едва заметно порозовели, а на закате небо всё ещё оставалось тёмно-синим, хотя прямо над головой уже просветлело и сияло пронзительной и глубокой синевой.

Худощавый и стремительный тысяцкий Чернигова Претич, бритоголовый, с обветренным в степных походах лицом, обернулся от окна на скрип отворяемой двери — только мотнулся длинный светло-русый чупрун.

— Пришёл боярин Вязокрут Гориславич, — кланяясь, почтительно доложил холоп.

— Зови немедля.

Скоро в горницу протиснулся широкий и коренастый — поперёк себя шире — крепыш лет сорока, с чуть заметной проседью в усах и чупруне.

— Гой еси, воевода, — сказал он, пристально разглядывая молодого ещё по сравнению с собой тысяцкого. — Что стряслось, почто ты меня звал?