Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— А эти? — Шепель кивнул на лежащего.

— А эти тем более промолчат. Стыдно станет.

Спорить кметь не стал.

Родичи покалеченного и впрямь слова не сказали — споро уволокли парня, бросая на Шепеля любопытные взгляды. Он молчал, предоставив Любаве объясняться. Девушка вышла проводить войта и его домочадцев за ворота, а кметь остановился у сосны за избой.

Летняя ночь обволакивала тёплым полумраком, тихо шептала в уши. Стрекотали кузнечики, с других улиц слышались голоса, пищали комары, тонко и многоголосо звеня над ухом. В небе мигали золотые искры звёзд.

Шепель вдруг понял, что впервой за полгода ему дышится так спокойно и безмятежно.

Любава подошла сзади, коснулась плеча ладонью.

— Ты замечательный, — сказала шёпотом.

— Не верь, — так же шёпотом ответил кметь, притягивая ведунью к себе. — Это я только прикидываюсь таким хорошим.

Любава засмеялась и спрятала лицо на плече у Шепеля.

Выкатилась луна и залила улицу серебром. Снова навалилась тишина, — особая, деревенская. Громогласно звенели кузнечики, где-то у околицы неуверенно лаяла собака, изредка, через раз, повизгивая. Огромная, зеленовато-серебряная луна зацепилась краешком за лес. А с севера длинными полупрозрачными полотнищами наползали косматые облака.

— Пойдём, мой витязь, — шёпот Любавы обжигал ухо. У Шепеля невольно перехватило горло, и он только молча кивнул.

Половицы крыльца скрипели под ногами негромко, и, как ему показалось, насмешливо. Когда за его спиной захлопнулась дверь, Любава оборотилась навстречь. Её волосы щекотали Шепелю лоб, а губы были мягкими и тёплыми, они ждуще распахнулись навстречь.

Сова Ночка, услыхав стон, полный любовной муки, приоткрыла один глаз, с осуждением посмотрела на сплетённых в объятии нагих людей и отворотилась, нахохлясь.

Очнулись они, когда в окно уже бесстыже заглядывала луна. Любава лежала щекой на плече кметя, гладя жёсткие курчавые волосы на его груди. Во дворе звучно фыркали и жевали сено кони Шепеля.

— О чём задумалась? — кметь ласково провёл пальцами по щеке ведуньи.

— Да так, — девушка погрустнела на миг, но тут же засмеялась. Подняла голову. — Ладо, а сейчас как — не страшно обнимать ведьму?

Он тоже засмеялся:

— Да какая же ты ведьма?

Они лежали в обнимку и шептались, — любовь не располагает к громким разговорам. Шепель гладил Любаву по плечу, щекотал губами ухо, ловил за серебряную серьгу. Девушка досадливо морщилась.

— Сколько тебе говорить — не люблю щекотки.

И тут же сама принималась гладить его по лицу, перемежая шёпот поцелуями.

— У меня предчувствие дурное.

— Какое? — Шепель удивлённо приподнял брови.

— Ничего из нашей любви хорошего не выйдет. Всё кончится очень плохо.

Шепель через силу пренебрежительно усмехнулся, хотя в душе всё заледенело.

— Не верю я ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай… — сказал он через силу.

Шепель проснулся от прикосновения солнца к щеке. Прижмурился. Лучик пробивался сквозь маленькую дырку в занавеси. Кметь оглядел жило, с усмешкой заметил свою разбросанную по полу одежду, прислонённый к стене меч.

Пора и вставать.

Он уже застёгивал пояс, когда Любава приоткрыла один глаз и сонно спросила:

— Куда это ты? — и мгновенно подхватилась, села, кутаясь в одеяло из козьих шкур, глянула тревожно. — Опять уезжаешь?!

— Нет, — он глядел невозмутимо и неулыбчиво. — МЫ уезжаем.

— Куда? — глаза ведуньи широко распахнулись.

— Я приехал за тобой, — ответил кметь. — Собирайся.

Парни не угомонились, и наутро гурьбой пришли к дому Любавы — разобраться с наглым чужаком — отомстить за своего дружка и его здоровенные кровоподтёки под обоими глазами. Видно, не сдержали языка друзья Прилуковы. Вчерашний хмель ещё играл в руках, ногах и головах. Пятеро парней, пять палок и ножей, пять пустых и буйных голов.

Завидев на дворе парней, ведунья что-то неразборчиво прошипела сквозь зубы, разминая пясти и зловеще сузив глаза.

— Брось, — с презрением к парням процедил Шепель. — Они же ко мне пришли.

Пятеро парней, хоть даже и с ножами и палками, против кметя… Он даже не стал обнажать меча.

Зачем?

Нападающий первым, тот самый, вчерашний низкорослый, успел только увидеть, что палка из его рук вдруг словно сама прыгнула в руки страшного чужака. А потом по кучке парней прошёлся свистящий вихрь. Шепель сшибал их с ног, разбивал носы, сворачивал челюсти.

Двое грянулись оземь, один перелетел через плетень, едва не снеся его спиной. Ещё двое, потрясённые мастерством кметя раздавать плюхи, отпрянули, но было поздно. Первый вылетел в отверстую калитку, кувыркаясь от удара ногой в грудь, а второго чужак поймал за отворот рубахи. Парень рванулся, крепкая ткань затрещала, и разорвалась по всей длине — не удержал Шепель. Парень зайцем сиганул через плетень.

Вихрь утих.

Кметь стоял посреди двора, четверо корчились в траве, палки и ножи валялись опричь. Шепель усмехнулся и презрительно плюнул в сторону пятого за плетнём:

— Лапотники, двенадцать упырей!

Тот замер, не сводя с кметя наполненных ужасом глаз — страх обуял, так быстро и страшно чужак расправился с ними, такими грозными и сильными. Шепель не испугался бы таких и один десятерых.

Упала тишина, и в этой тишине кметь отчётливо сказал:

— Забирай своих и убирайся, пока я добрый.

И парень поплёлся, свесив руки, к лежащим товарищам.

Уезжали на другое утро.

Любава аккуратно притворила дверь, подпёрла её батожком — в избе всё одно не оставалось ничего ценного, да и кто польстится?

Ехали по улице, как по вражьему, только что взятому на щит городу, — почитай, из-за каждого плетня альбо заплота били в спину враждебные, а то и ненавидящие взгляды. Будь они стрелами, — и четверти пути не проехать.

Но Шепелю было, по большому счёту, на это наплевать с тьмутороканской Ворон-скалы — кметя переполняло счастье.

С полей тянуло весенней прелью, сладким запахом перегнившей костры, влажной землёй, нагретой весенним солнцем. Грязный снег таял и оседал на глазах, воздух мелко дрожал над лугами. А в лесной глуби, в еловой да сосновой глуши снег ещё лежит зернистыми сугробами, щедро напоёнными талой водой, и источает холод.

Весна в этом году была ранняя, тянуло щуриться на солнце и улыбаться.

Только не улыбалось что-то.

Всеслав Брячиславич поднял руку к глазам, заслонился от солнца, вглядываясь. Где-то вдалеке, верстах в пяти, по оголённому солнцем увалу среди рыже-зелёного сосняка тянулась длинная змея окольчуженных конных воев.

Всеслав ждал.

Полоцкий князь уже знал про несчастливую участь своего союзника Ростислава Владимирича. И это знание поневоле наполняло душу лёгким холодком — не страхом, нет! За жизнь свою Всеслав не боялся — на всё воля Велеса, коли что. Страшно было оставить своё дело не то что незавершённым — по совести-то сказать, даже и не начатым!