Генри Олди - Бездна голодных глаз

— Приятно будет встретить христианина в этом языческом вертепе! Разрешите присесть?…

Якоб поднял голову и судорожно сдвинул камень перстня на место. К его столу приближался монах в серо-коричневом одеянии с капюшоном. Монах приветливо улыбался, а Якоб все никак не мог оторваться от его щурившихся глаз. Фра Лоренцо!…

— Я все же могу присесть, сын мой?

Якоб с трудом очнулся и кивнул, проглатывая застрявший в горле плотный и шершавый комок. Монах поставил на стол свой кувшин и кружку. Некоторое время они сидели молча, и Якоб старался не отрывать взгляда от щербатых досок столешницы. Испуг бился в мозгу лекаря, не находя выхода.

«Догадывается ли он? Да нет, откуда… Случайность. Странная случайность… Я…. Я боюсь его! Боюсь… Сейчас! Сейчас или…»

В этот момент что-то с грохотом обрушилось в противоположном углу, и фра Лоренцо неторопливо обернулся на шум. И Якоб решился.

Лекарь, целитель — насилуя кричащее естество, он перегнулся через стол и одним быстрым движением сдвинул вспыхнувший камень над кувшином монаха. Лиловые зерна исчезли в винном омуте, и Якоб облегченно выпрямился. Все. Дело сделано. Сейчас он удостоверится, что Лоренцо выпил вино, и уйдет — уйдет домой… Священник наклонил кувшин над кружкой, затем отставил его в сторону и сделал глоток.

— Вино сегодня не ахти, — заметил он.

Якоб вздрогнул и сжал камень перстня в ладони.

— Вас что-то беспокоит, сын мой? — участливо спросил священник.

— Н-нет, — выдавил лекарь. — Устал.

— Да, труден земной путь человека, — согласился священник.

Якоба не покидало ощущение, что он разговаривает с чем-то ненастоящим, поддельным; словно приветливо улыбающееся лицо монаха, его седые волосы, пальцы, сжимающие кружку — все было лишь оболочкой, которая по привычке продолжала есть, пить, говорить, улыбаться, создавать видимость жизни до того часа, когда…

— Труден путь человека, — продолжал между тем фра Лоренцо, — труден, и многими грехами усыпан. Не желаете ли исповедаться, сын мой?

Господи… Исповедь! Человек выплескивает из себя мучившее, наболевшее, облегчает душу, раскрывает ее — и мрак, демон под личиной священника впитывает душу в себя, убивая кающегося его же собственным страхом! Конечно, он может и по-другому, но исповедь… Будь ты…

— Вы боитесь, сын мой, — это прозвузало как утверждение. Как приговор.

Монах привстал, и Якоб, холодея, впился в неясные образы, проступившие перед ним в винной духоте погребка. Вот они все четче, приобретают форму… И в сгустившемся напряжении лекарь не заметил, как горбатый оборванец за соседним столиком скользнул к компании изрядно подвыпивших матросов и горячо стал шептать на ухо их предводителю, показывая на застывшего Якоба и священника. Предводитель, здоровенный детина с серьгой в ухе, кивнул и сделал знак своим приятелям.

…Тяжелая рука, с размаху опустившаяся на плечо лекаря, вывела его из болезненного оцепенения.

— Ах ты, поганый соглядатай! — над Якобом возвышался чуть пошатывающийся моряк в простой синей блузе и красной головной повязке. У пояса висел тяжелый матросский тесак, скорее напоминающий короткий меч. За спиной моряка толпилась хмурая компания ему подобных.

— Это вы мне? — Якоб еще не вполне пришел в себя, хотя понимал, что обязан жизнью вмешавшемуся моряку. Ответ лекаря вызвал у завсегдатаев взрыв хохота.

— А кому ж еще?! Ну уж во всяком случае, не твоему собутыльнику в рясе! Тем более, что ворон уже смылся… Точно — смылся! Парни, здесь дело не чисто! — зарокотал возбужденный моряк, продолжая сжимать плечо Якоба своей увесистой пятерней.

— Я не соглядатай, — сказал Якоб, стараясь выглядеть как можно безобидней. — Но если вы настаиваете, я уйду.

— Разумеется, уйдешь! — взревел матрос. — Только не сразу! Вот станешь совсем красивым — и уйдешь!…

Он на мгновение отпустил Якоба и с неожиданным для пьяного проворством выхватил тесак. Якоб инстинктивно отшатнулся, и оружие, очертив сверкающий полукруг, с тупым стуком врубилось в стол. Пальцы моряка на долю секунды выпустили рукоять, и лекарь понял, что терять ему уже нечего. Якоб с трудом выдернул тесак и, не целясь, ударил наотмашь. Удар прошел мимо, и не удержавшийся на ногах лекарь шлепнулся обратно на скамью, а нож воткнулся в столешницу на локоть левее своего первоначального места.

Матросы заржали, детина тоже ухмыльнулся и шагнул вперед.

— Нет. Не так надо, — услыхал Якоб над ухом знакомый голос. Сапожник Марцелл успел к тому времени немного протрезветь и вернулся в таверну — продолжить. Оказавшись в эпицентре скандала, Марцелл покачнулся, ухватился за тесак и с легкостью вырвал его из дерева. Детина с нечленораздельным ревом надвинулся на щуплого, еле держащегося на ногах сапожника, и тогда Марцелл сделал вкрадчивое, едва уловимое движение. Тесак с хрустом вошел под небритый подбородок матроса, острие его прорвало головную повязку, уйдя в череп на всю глубину клинка. Моряка повело в сторону, и в следующее мгновение сапожник резко вывернул руку, — и голова противника лопнула, подобно спелому арбузу.

Прошли секунды страшной паузы, и рычащие матросы кинулись на Марцелла. Сапожник успел нанести еще два удара — Якоб видел, что они оказались смертельными, — затем он метнул тесак в набегавшего бородача с зазубренным гарпуном; и Марцелл скрылся под грудой тел.

Якоб понимал, что сапожник уже все равно что мертв, но продолжал стоять, не двигаясь с места. Поэтому он увидел, как откуда-то сбоку вынырнул давешний горбун и, уже не таясь, подошел к их столу. Он с нескрываемым сожалением заглянул в почти пустой кувшин Якоба и немедленно припал к кувшину Лоренцо. Собственно, из-за этой возможности горбун и затеял сегодняшнее побоище; и Якобу не пришло в голову предупреждать провокатора об отраве в вине.

Клубок тел на полу распался на отдельные ревущие кровоточащие части, и открылось изломанное, еще дергающееся тело сапожника Марцелла. Глаза сапожника были совершенно трезвыми и странное облегчение светилось в них.

— О Зевс! Наконец-то… — чуть слышно прошептал Марцелл; судорога свела его туловище, и все кончилось для удивительного базарного пьянчужки.

Для Марцелла. Но не для Якоба. Матросы, пришедшие в себя, вновь двинулись к лекарю. Якоб извлек из-под одежды небольшой кинжал-ланцет, почти бесполезный в грозящей свалке, и стал медленно пятиться к выходу.

Оборванец тем временем допил вино, удовлетворенно крякнул и потянулся к оставшемуся в кувшине Якоба. И за спиной его возникла неясная фигура в облачении доминиканского монаха.

— Вино отравлено, сын мой; и сейчас ты умрешь, — прозвучал тихий голос.

Оборванец резко повернулся, опрокидывая второй кувшин, со стоном рванул ворот рубахи, его выгнуло, и он повалился на пол. Зрачки горбуна расширились, и в них стоял — страх.